— Я уйду сейчас же, — объявил я.
— Да он прямо-таки неукротимый, — заметил ее брат.
— Кто здесь неукротимый? — спросил я.
Анники вернулась от окна и села на жесткий стул возле дивана. Я затянулся в последний раз и сунул окурок в стоящую перед братом Анники пепельницу. Окурок продолжал там дымиться.
— Парень из деревни. Если бы он еще оказался единственным сыном владельцев большого хутора, все было бы в ажуре, — сказал ее брат.
— А если я предпоследний сын хозяев маленького хутора, тогда как? — спросил я.
— И этого достаточно! Хотя мелкие землевладельцы в этой стране вымирающий вид животных, — сказал он.
— Может быть, и так. Только земли-то у нас совсем нет.
— Им было бы проще простого объединить свои пожитки и клочки земли, механизировать деревню и начать рентабельное производство. Это все ясно, и писалось, и говорилось им тысячу раз, ан — нет! Словно человеку еще что требуется, хотя единственное, чего не хватает, так это разума, — сказал ее брат.
— Об этом я ничего не знаю. Теперь мне пора домой, — сказал я.
— Можешь не спешить, — сказала Анники.
— Завтра рабочий день. По крайней мере у некоторых, — напомнил я.
Я поднялся, но тут брат Анники спросил:
— Как там ваша забастовка?
— Да это еще и не забастовка. Завтра опять будут переговоры о зарплате.
— Что, по-твоему, было бы лучшим решением?
— Автоматчики и патрули с пулеметами.
— Остряк, — сказал он.
— А может, и нет.
— В один прекрасный день они и такое могут сделать. Такое в этом государстве раньше уже случалось. Когда буржуй достаточно испугается за свое добро, он готов и войска вызвать на производство. Во имя дома, родины и веры. У меня самого со дня на день сыну идти в армию, до сих пор я ему всегда говорил, чтобы он непременно шел на нестроевую службу, но теперь больше так не говорю. Теперь я ему толкую, пусть идет и научится всему, чему может научить эта офицерская хунта, вплоть до школы офицерского резерва. Понадобятся офицеры и финской Красной Армии, Тогда он сумеет не только разводить голыми руками или размахивать больничными тряпками, когда в конце концов тут дойдет до серьезного. Так я ему сказал и другому сыну скажу, когда он достигнет такого же возраста, — объяснил брат Анники.
— Значит, вот оно как? — сказал я.
— Да уж будь уверен.
— Ну, я пошел, Анники, выйди со мной на лестничную площадку, чтобы хоть можно было обняться не под бдительным оком твоего брата, — сказал я.
Вышел в переднюю и натянул пальто, брат Анники поднялся и направился ко мне, Анники успела оказаться между нами и принялась натягивать на пороге прихожей резиновые сапоги. Ее брат уперся обеими руками в дверную притолоку и покачивался вперед-назад. Только теперь, когда мы оба стояли, я увидел, какой он низенький. Волосы на темени у него сильно поредели, и он старался прятать плешь, зачесывая волосы от висков, сейчас большая прядь выпала из прически и болталась за ухом. На месте соскользнувшей пряди на темени виднелась полоска голой кожи, словно пробор, только не там, где надо.
— Во всяком случае, речи у тебя как у последнего тунеядца, — сказал он.
— А может, я и есть тунеядец!
— И Анники никуда не пойдет, — сказал он.
— Я пойду, куда захочу! — сказала Анники.
— Обжиматься в подъезде?
— Хотя бы и так.