Он устроил разнос. Нескольких людей уволили прямо в тот же день. В детский дом приехала сто и одна проверка. Количество телевизионщиков превысило все допустимые нормы и пределы.
Говно, брошенное в вентилятор усилиями лишь одной, заблудившейся в старом здании, помощницы депутата, долетело и до самого депутата.
Чтобы как-то, в тот же день, сгладить углы острой ситуации. Он тут же, на всю страну, в прямом эфире, заявил, что берет несчастного инвалида, перед которым провинилось государство в лице ответственных органов, под свою опеку. И сегодня же перевезет его в элитную клинику, которая возвышалась над городом, стоя на высоком холме.
Депутату разве что не рукоплескали. Называли его спасителем всеми брошенного ребенка, хаяли государственный аппарат, который давно бы уже развалился без таких святых людей.
Людям всегда нравились трагичные истории, но со счастливым финалом. И, сколько бы лжи и грязи не было в этих историях, они предпочитали её не замечать.
Но только не он…
Весь день, что депутат носился с ним, когда его, будто экспонат, выставляли на всеобщее обозрение, он видел… видел правду этого убого мира.
Видел правду столь же убоги, никчемных, жалких людей. Которые кроме обмана и предательства не были способны больше ни на что.
Он видел, как хромал тот депутат. Видел, как припадал он на левую ногу и, нет-нет, да хватался рукой за ноющее бедро.
Высокий, тучноватый, с ремнем с железной бляхой.
Той самой бляхой…
Вплоть до того, как за ним не закрылись двери больничной палаты, он так и не выпустил из ладони свернутого, наточенного тюбика зубной пасты.
Так они и сидели. На коленях. Спина к спине. Пронзенные мечами.
Вокруг них стихало буйство красок и молний. Исчезали два дракона, рвавшие друг друга всем, чем только могли дотянуться.
Буря на небе стихала.
Дул ветер.
Приятный и прохладный, приходящий с севера, он трепал их волосы.
Старец, облаченный в простые одежды, с развевавшимся позади алым плащом, играл на лютне. Играл так, как, наверное, не смог бы ни один смертный. Играл так, как это может делать только ветер.
— Все люди одинаковые, — прохрипел, булькая кровью, тот, другой Хаджар.
— Наверное, — в тон ему ответил и сам Хаджар. — Я, пока, встречал лишь разных.
Хаджар, схватившись ладонями за лезвие синего меча. Игнорируя ту боль, что причиняло ему каждое движение, протолкнул лезвие сквозь свое тело. Втолкнув его наружу, он рухнул в пыль
Лежа лицом на земле, лишенный сил, чтобы пошевелиться, все, чем он мог шевелить — лишь правой рукой.
Хаджар смеялся.
От всей души и чистого сердца. Смеялся так, как уже давно не смеялся.
— Хаджар! — ветер принес до него голос тех, кто сейчас бился с армией мертвых. — Поторопись!
Он увидел, как Эйнен вместе с Дорой бросается на едущего на огромной рептилии Дерека. Как тот разбрасывает их в сторону, будто жалких мошек. Как крошит огромный деревянный молот Доры, как разбивает вдребезги лучшую из защит Эйнена.
Как удары Карейна и Тома не могут причинить ему никакого вреда и как Рекка уже готова выпустить на волю свои Божественные Клинки, которые отнимут у неё жизнь.
— Держись, брат, — прохрипел Хаджар.
Он упер правую руку в землю, затем подтянул левую, а потом поднялся на ноги.
— Прощай, — Хаджар, опираясь на черный клинок, поклонился играющему на лютне старцу.