Падали ей на веки, стекали по щекам, а затем сбегали ниже по волосам, которые они только недавно так отчаянно пыталась просушить.
Она улыбалась. Ярко и без всякого стеснения.
Она плакала. Так горько, что он был готов отдать все что угодно только за то, чтобы суметь подняться с этого проклятого кресла.
Собрав всю волю в кулак, он направил её в ноги, но те отказывались сделать хотя бы один шаг вперед. Даже дернуться. Даже просто заныть фантомной болью, как это порой бывало.
Он представлял себе, как поднимется. Как подойдет к ней. Обнимет со спины, заключит в объятья, прижмет и прошепчет на ухо три самых важных слова.
Нет-нет. Вовсе не “я тебя люблю”. Это слишком пошло и избито.
Нет, у мужчины, если он действительно был мужчиной, а не мальчиком, не знавшим пыли извилистых жизненных троп, были совсем другие три слова.
“Все будет хорошо”. “Ты будешь счастлива”. “От всего сберегу”. “Никому не отдам”.
То, что в последствии назовут ложными обещаниями, чего будут боятся как огня, потому что именно эти и многие другие три слова, а не пылкое и юношеское “я тебя люблю”, служили мостами даже через самые широкие пропасти.
И он это знал.
Он все это знал.
Он знал, как прошелся бы губами по каждой соленой дорожке, оставшейся на ей горячих, даже под таким холодным дождем, щеках. Он знал, как зарылся бы лицом в душистые, пахнущие весной, волосы. Как крепко держал бы её чуть выше живота и не давал даже шелохнуться.
И все бы это он делал молча.
Потому что важнее трех слов, всегда и для всех, это тепло. Тепло другого человека. Который не словом, а действием говорит — “все хорошо, я тут, все в порядке, поплачь, но не бойся я упасть. Я здесь — я тебя удержу”.
— Я тебя удержу! — хотел закричать он, но рука так и застыла над клавиатурой.
Слюни текли по трубке, исчезая за спиной. Ноги, сложенные кривой загогулиной покоились в специальных металлических пазах. Скрюченная шея, вывихнутая челюсть, впалые глазницы, мешки под глазами, выпирающие надбровные дуги.
Несимметричный торс с округлой, вогнутой дугой, грудиной.
В мире, где толпы людей боролись за свободы — против “лукизма”, против “сексизма”, за одинаковые туалеты для обоих полов, за еще какой-то бред, отрицающий законы природы, на него старались не смотреть.
Среди равноправных лицемеров, ищущих глубину внутреннего мира, его — чудовище, оставили в белом замке больничной палаты.
Догнивать свой пустой век, который он пытался наполнить музыкой, но с каждым днем проигрывал очередную битву в борьбе с растущей в душе бездной.
— Прости, — Елена утерла слезы и, собравшись, встряхнула плечами. — А давай сходим выпьем?
— Тебе мало дождя?
— Я серьезно! Ты бывал в баре? Хотя, кого я спрашиваю. Вы, затворники, по барам не ходите.
И, смеясь, она направилась вниз по проспекту. Он поехал следом за ней.
Все же, ему нравился её смех сквозь слезы…
Глава 869
Хаджар схватился за единственное, что могло помочь ему не утонуть в этих воспоминаниях.
Протянутая рука, сияющая расплавленным серебром. Почти как лужи на мостовых в каменном центре города, отказывающимся сдаваться терзающим небо башням из хрома и стекла.
— Не сдавайся, Северный Ветер! — голос Анетт был практически не слышен.
Его заглушал шум дождя.