Ответ был пугающе прост.
Хаджар не мечтал. С того самого момента, как с его рук исчезли струпья; с того момента как деревянные костыли сменились на крепкие, мускулистые ноги; с того момента как язвы заменили шрамы от бесчисленных сражений.
Хаджар уже больше не мечтал.
Он лишь ставил цели. Достигал их. Карабкался по отвесной стене этого жестокого мира. Карабкался в надежде, что однажды он сможет забраться так высоко, чтобы вместо темного камня, заслонявшего ему взор, открылся вид на бескрайнее небо.
В котором он сможет расправиться крылья. Расправить и полететь. Дотянуться до горизонта и узнать, что же находиться за полосой, в которой небо сливается с землей.
— Я знаю, кто ты, — прошептал Хаджар.
Из-под плаща, похожего на разбитое крыло, показалась морщинистая, покрытая струпьями и язвами, рука.
— Ты забыл меня, славный генерал, — прошептал, теперь уже, знакомец. — Забыл…
Он откинул капюшон.
На Хаджара смотрели ясные, синие глаза. Его собственные глаза. Глаза, небом сиявшие на изуродованном, жутком лице.
В руках уродца появился Ронг’Жа. Хаджар узнал его. Именно благодаря этому инструменту Хаджар выживал те жестокие десять лет.
Десять лет, которые он провел мечтая о небе, нависавшем над его головой. Насмехавшимся над ним своей бескрайней свободой.
Хаджар начал играть. Он играл простую песню. Самую простую из всех, что знал когда-то.
Его пальцы, десятилетиями привыкавшие к мечу, отвыкли от струн. Они резали его пальцы. И капли алой крови, осколками души падали в сгущавшийся мрак.
Хаджар играл так плохо, будто впервые в
жизни взял в руки музыкальный инструмент.
Уродец играл так прекрасно, словно его руки были созданы только для того, чтобы извлекать из нескольких струн самые красивые из звуков.
Они играли.
Играли так долго, что само понятие “времени” стало бесполезным, чтобы определить границы этого срока.
А затем уродец исчез.
Он упал внутрь озера из тьмы. И все, что о нем напоминало — разбитой Ронг’Жа. Его база прогнила, струны порвались, колки выпали, а плашки аккордов облупились и потрескались.
— Прости, — прошептал Хаджар.
Он прыгнул внутрь озера из тьмы. В самую его глубь.
В самую глубь собственной души. В её выжженную отсутствием мечты черноту. Каждое движение Хаджара опаляло его.
Оно отнимало у него силы. Оно отнимало у него ноги, заменяя их на деревянный костыли. Отнимало красоту лица, делая его уродливым и страшным.
Вытягивало силу из мышц.
Стирало смуглость с кожи, оставляя после себя жуткие, зловонные язвы и струпья.
Оно отнимало у него сверкающую броню, оставляя лишь старый, видавший виды плащ с капюшоном.
И там, в глубине выжженной души, он увидел маленький, синий огонек.
Он обнял его, прижал к себе и прошептал: