- Барышня, я… я… век вам благодарен буду… Пусть Господь благословит вас!
- Иди и постарайся сделать так, чтобы никто тебя не видел. Хорошо? – я сама еле сдерживала слезы. Кто, как не я мог понять этого несчастного старика. Воровать, чтобы помочь близкому человеку… То же самое сделала я, чтобы помочь больной бабушке, за что и загремела на семь лет. После обеда Сидор сообщил мне, что вернул украшения на место. Значит, граф Павел Борисович Милютин должен был успокоиться. Матушка Владимира не спустилась даже к ужину. Надя сделала ей отвар от мигрени. Пока все было тихо, но я особо не доверяла этому подозрительному спокойствию. Да и Орель вел себя слишком подозрительно. Он прижимал уши, тихо рычал, словно видел что-то неподвластное нашему зрению.
Ровно в полночь я проснулась от женского визга и устало застонала. Господи… да когда же это закончится?
В этот раз Павел Борисович появился в комнате прислуги на женской половине собственной персоной. Причем без порток.
Девки и бабы сбились в кучку в холле под лестницей и наотрез отказывались возвращаться в комнату.
- В баню спать пойдем! – заявила Пронька, которой прошлой ночью граф сорочку на голову натянул. – Может, туда не доберется, развратник старый? Помер, а все за свое!
- Не шумите! – прикрикнула я на них. – Заночуете сегодня в бане, а завтра уже в доме спокойно будет!
Бабы с недоверием зацокали языками, но возражать барышне не имели права. Поэтому молча взяли тулупы и ушли на черный двор.
- Неужели не вернул Сидор украшения? – задумчиво произнесла Надя. – А слезы лил как правдоподобно!
- Нет… не думаю, что он так поступил, - я зло прищурилась, прочитав в глазах Ореля, сидящего рядом, нечто такое... – А ну-ка пойдем, поговорим кое с кем.
- Опять графа вызывать будем? – хмыкнул Алексей. – Говорил я тебе, что сразу нужно было отправлять призрака в небытие. А ты жалеешь каждого… Он ведь с каждым днем все сильнее становится. Теперь, чтобы сладить с Милютиным, постараться нужно.
Я посмотрела на Ореля, который насмешливо щурил глаза.
- А мы и не будем стараться.
На улице шел дождь, дул холодный порывистый ветер, а мы, закутавшись в плащи, шли к склепу. Кот сидел у меня на руках, уютно устроившись под плотной тканью. В первый раз за все время я поняла его без слов. Словно мы были одним целым.
Спустившись в погребальную камеру, Надя и Алексей поставили фонари в каменные ниши, предназначенные для свечей. А Орель завертелся, требуя, чтобы я опустила его на пол. Потом он легко запрыгнул на каменную крышку саркофага, на которой была выбита надпись: «Здесь покоится графиня Александра Ивановна Милютина. На попечении Бога, теперь ея дух будет процветать. А жизнь ея, полная благодати, в наших сердцах останется с вечной любовию.».
- Что ты задумала? – прошептала Надя, ежась от могильной сырости, царившей в склепе.
- Думаю, мы с Орелем нашли управу на графа, - я достала куколку, которую смастерила, вызывая графа. Положила ее на крышку его гробницы, после чего сняла с шеи еще один платок. Быстро сформировав мотанку, я громко произнесла:
- Дух графини Милютиной Александры Ивановны, явись!
У саркофага тут же засветилось туманное пятно, а потом раздался гневный голос:
- Неужто снова за старое?! Ах ты ж, шельмец! Доберусь я до тебя! Ой, доберусь!
Мы настороженно, но в то же время восхищенно наблюдали за статной женщиной в великолепном платье, которая хмурила красивые брови, обмахиваясь веером. Она повернула к нам свое благородное лицо и спросила:
- Ну? И где же это чертово семя?
- Сейчас, ваше сиятельство, - я взяла куколку и прошептала: - Дух графа Павла Борисовича Милютина, явись!
Рядом с графиней тотчас появился призрак его беспокойного сиятельства. Он удивленно приподнял брови, глядя на нас:
- Опять за свое? Не уйметесь никак?!
- Душа твоя окаянная! Паскудник старый! – Милютина вдруг ударила мужа веером по голове. – Подлая, бессердечная порода!
Павел Борисович испуганно дернулся, узрев свою супругу, и, заикаясь, воскликнул:
- Сашенька! Сердечко моё! Да за что же?!
- За жизнь мою загубленную! – графиня продолжала бить его веером по съехавшему парику. – А ну пошли! Хватит! Накуражился!
- Без украденного не вернусь! – надрывно крикнул Павел Борисович, цепляясь за последнюю надежду.