А безутешная баронесса падает на стул и, положив голову на стол, плачет навзрыд. И даже появившаяся мать Амелия первое время не может её успокоить.
Выехав со двора в своём любимом ныне синем костюме и на своём любимом вороном трёхлетке, он в дурном расположении духа немного проехал по Эшбахту. Ехал вдоль его главной дороги, вдоль трактиров и лавок, успокаиваясь понемногу. Встречные люди ему кланялись, а он их даже не знал. Кивал в ответ и вспоминал эту улицу и несколько убогих лачуг, что меньше десяти лет назад назывались Эшбахтом. Теперь, через семь месяцев, что его тут не было, он нашёл тут пару новых домов. И после этого, повернувшись к Ёгану, говорит:
— А ты знаешь сержанта Бернбахера?
— Чего-то не помню я такого, — пытается вспомнить управляющий. — Он из солдатской слободы?
— Да, он один из первых, кому я дал землю тут, он поначалу был сержантом, но после ранения стал писарем в роте Бертье.
— Не могу припомнить такого, — признается Ёган.
— Ладно, не вспоминай, не надо, просто найди его и проси быть завтра у меня после завтрака.
— Хорошо, господин.
— А ещё найди мне Ипполита, пусть тоже будет к тому же времени.
— Хорошо, господин, — повторил Ёган и, хоть это дело и не соответствовало его статусу, поехал выполнять его лично.
А барон с фон Флюгеном, Хенриком, Сычом и одним человеком Сыча повернули на восток, к Амбарам.
Волкову уже несколько дней, со встречи с Брунхильдой, не давал покоя один вопрос. Вопрос был так важен, что и ложась спать, он над ним думал, и за богатым столом, и с женою, и в дороге. Этот вопрос касался его безопасности. И он хотел знать на него ответ. И кроме Фрица Ламме, скорее всего, никто бы не смог в этом деле ему помочь. Поэтому генерал начал издали:
— Ты жену-то свою не бил, когда вернулся?
Сыч смеётся и трясёт головой:
— Не смог, экселенц. Она клялась, что не изменяла.
— Не изменяла, значит. А у тебя, значит, рука не поднялась?
— Ага, она же у меня лапочка… Так… за косу потаскал её, да и то больше для острастки, чем для наказания, — рассказывает Сыч. Как ни странно, Хенрик, обычно не интересующийся, о чём говорит сеньор со своими людьми, подъехал ближе. Стал прислушиваться. — А потом она стала меня кормить, спать укладывать, ласкать.
— Значит, размяк ты, — смеётся Волков, а потом глядит на Хенрика и говорит: — Господин Хенрик, не могли бы вы ехать чуть поодаль?
И когда первый его оруженосец отъезжает, он говорит Сычу негромко:
— Дело есть одно.
— Да уж я понял, — так же негромко отвечает ему его коннетабль. — И что это за дело?
— В Ланн надобно съездить.
— В Ланн? — настораживается Сыч. И потом добавляет: — Уж не к нашей ли родственнице?
— К ней, — говорит барон и, видя, как морщится Сыч, спрашивает: — А что, не хочется тебе в Ланн?
— В Ланн, может, и хочется… Хороший город… Вот только не люблю я эту заразу, — продолжает Сыч, — вы же знаете, экселенц… Я её всегда не любил, и она меня.
— А вот Брунхильда к ней ездила, и у них всё мило вышло, графиня ею довольна осталась.
— Так то бабы! Эта графиня наша, может, и сама такая же, — физиономия становится ещё более недовольной. Он машет рукой. — Все они отродье ведьминское.
— Тем не менее, съездить тебе придётся, тридцать талеров дам, возьми кого-нибудь себе в помощь.
— Тридцать талеров… Ну… — коннетабль чешет щетину на подбородке. Демонстрирует глубокое раздумье. — Что ж… Тридцать талеров — оно, конечно…
— Не торгуйся, — Волков прекрасно знает Сыча. Знает его манеры, да и все его фокусы. — Нет у меня сейчас больше. Да и поедешь ты туда ненадолго, на неделю или на две.