Волкова покачала головой.
— Печатали не поэтессу, а маленькую девочку, — сказала она. — За счёт неё воскрешали свою затухающую славу другие поэты. Они и помогали печатать стихи девочки. Ведь всем интересно было почитать и посмотреть на ребёнка, что пишет и говорит, как взрослый. Алина Солнечная была как та артистка из цирка уродов.
Хозяйка квартиры хмыкнула.
Продолжила:
— А потом девочка подросла. И уже не походила на куклу. Но её стихи остались на прежнем уровне: на уровне рано повзрослевшего ребёнка. Такие незрелые и посредственные стихи советским людям не интересны. Да и не Алина Солнечная их писала, а её мать. Это всей стране известно. Эксперты уже всё объяснили и доказали.
Волкова пожала плечами. Вздохнула.
— И ничего подобного! — воскликнула Кукушкина.
Она топнула ногой — Барсик сорвался с места и спрятался под диван.
— Всё это враньё! — сказала Лена. — Твои стихи не стали хуже! Они теперь во сто крат лучше! Уж я-то знаю! Я их читала! И старые, и новые! У меня две твои книжки есть! А две другие я брала в библиотеке! Теперь ты пишешь лучше, чем в детстве! Это правда! Особенно сейчас — про любовь! А все те газеты и журналы врут!
По щекам Кукушкиной заскользили слёзы (мне почудилось, что из «подбитого» правого глаза капли влаги появлялись чаще). Девочка словно не замечала их. Капельки добирались до нижней челюсти и падали на непокрытый ковровой дорожкой пол.
Барсик выглянул из своего убежища из-под дивана, понюхал одну такую каплю, лизнул её языком.
Алина покачала головой (она по-прежнему смотрела за окно).
— Ты просто ничего в этом не понимаешь, — сказала Волкова.
Говорила она едва слышно.
— Я не понимаю⁈ — спросила Лена. — Я⁈ Да я!.. Да ты!.. Да что ты!.. А!
Кукушкина в сердцах махнула рукой. Вытерла рукавом лицо, всхлипнула. И вдруг замерла, прислушалась. Выдала тихое «ой», переступила через котёнка и поспешила на кухню, где постукивал крышкой чайник, и шипела брызгавшая на конфорку электроплиты вода. Барсик дёрнул ушами, махнул хвостом и бесшумно поспешил следом за семиклассницей. Волкова провела рукой по щеке, шмыгнула носом. Но не повернулась ко мне — она невидящим взглядом скользила по темно-серому полотну неба. Я отметил, что сегодняшняя Алина (с поникшими плечами и погасшими глазами) мало чем напоминала ту улыбчивую девочку из Лениной книги. На щеках Волковой не увидел и намёка на ямочки: те, что красовались на портрете Солнечной. Алина сейчас походила на своё детское изображение разве что шрамом, разрезавшим правую бровь на две неравные части.
— Нехило тебе засрали мозги, — пробормотал я.
Поставил на пол гитару — струны возмущённо загудели.
И громко сказал:
— Давай, показывай.
Алина всё же взглянула на меня: настороженно.
— Что показать? — спросила она. — Плохие стихи?
Волкова снова усмехнулась: скривила губы — в её глазах всё ещё блестела влага.
Чайник на кухне успокоился — теперь там звякнули чашки.
— Стихи тоже посмотрю: обязательно, — сказал я. — Но только сделаю это чуть позже. Стихи немного подождут. А сейчас, Волкова, доставай из своего тайника все эти пакостные статейки. Тащи сюда все эти размышления псевдоавторитетных критиков и разборы твоего творчества от слабоумных поэтических экспертов. Взгляну, что они о тебе там накропали.
Алина отшатнулась, прижалась спиной к дивану.
— И не смотри на меня такими большими глазами, — сказал я. — Неси сюда эти газетёнки. Не сомневаюсь: ты их сохранила и перечитываешь время от времени. Разве не так? Так. По тебе вижу. Наизусть, небось, все эти рассказы о «серой посредственности» выучила. Иначе бы уже забыла обо всей этой глупой ерунде и не насиловала себе ею мозг.
Я отодвинул на край стола пепельницу, пачку сигарет и спички. Постучал ладонью по столешнице.
Повторил:
— Неси, не бойся.