Иду.
Переступаю через корень, который змеею выскальзывает из-под земли, чтобы в землю же уйти. И дохожу, глажу ствол, удивляясь бархатистости коры. А потом замечаю человека, который сидит на одном из корней, прислонившись спиной к стволу. Глаза его прикрыты и человек кажется спящим.
Но он не спит, я знаю.
И он знает.
— Привет, Ласточкина, — голос Афанасьева глух. — Неплохо выглядишь.
— Спасибо. И… здравствуй, наверное.
Мне не страшно.
Неловко немного, будто я случайно подсмотрела за… сама не знаю, зачем.
— Поговорим? — я осматриваюсь и нахожу еще один корень, на который удобно сесть. А можно сразу и на листья, они сухие и мягкие, что перина. — Давно ждешь?
— Не особо.
Глаза у него уставшие. И сам он тоже устал. От лет прожитых, от жизни. Я зачерпнула листья, подняла их и позволила упасть.
— А если бы я не пришла?
— Ты же пришла, — Афанасьев пожал плечами. — Ты изменилась.
— Пожалуй.
— Это хорошо. Все меняются.
— И ты?
— И я.
— Расскажи, — прошу, не требую, потому как не имею права требовать что-то. Но Афанасьев тяжко вздыхает. И руку свою прячет под выцветшую джинсовку. Ткань почти белая, а кожа — смуглая. И это режет глаз.
— Сложно… ты, извини, что так… — он провел ладонями по волосам. Короткие. И седые. Сквозь седину просвечивает темная же кожа головы. — Получилось.
— Я не в обиде.
Да и вправду, чего обижаться?
— Сейчас, — Афанасьев привстал и вытащил из-под куртки пластиковую папку, которую мне протянул.
— Что это?
— Документы. На дом. Дарственная и все такое… оно, конечно, и так твой, но с документами, знаю, тебе будет спокойнее.
Папка повисла в воздухе.
— Бери, бери… я там все одно жить не смогу. А ты, гляжу, и прижилась. Дом хороший, старый… ему помощь нужна.
Улыбка у Афанасьева виноватая.
— Тут все по закону… если не веришь, к князю сходи.
— Верю.
Брать все-таки как-то… не знаю.