— Еретик? Мой муж еретик? — вскричала Сооткин. — Врешь, сатанинское отродье!
— Господь меня не оставит, — молвил Клаас.
Его увели. Неле и Сооткин, обливаясь слезами, пошли за ним следом — они были уверены, что их тоже позовут к судье. По дороге к ним подходили друзья-приятели и соседки, но, узнав, что Клааса ведут, связанного, по подозрению в ереси, с перепугу разбегались по домам — и скорей все двери на запор! Только некоторые из соседских девочек осмелились подойти к самому Клаасу.
— Куда это ты со связанными руками, угольщик? — спросили они.
— Бог не без милости, девочки, — отвечал он.
Клааса заключили в общинную тюрьму. Обе женщины сели на пороге. Перед вечером Сооткин попросила Неле сбегать домой посмотреть, не вернулся ли Уленшпигель.
Вскоре окрестные села облетела весть о том, что кого-то посадили в тюрьму за ересь и что следствие ведет инквизитор Тительман{92}, настоятель собора в Ренне, которого все звали Неумолимый инквизитор. Уленшпигель жил тогда в Коолькерке и пользовался особым расположением одной пригожей фермерши, добросердечной вдовы, которая не могла отказать ему ни в чем из того, что принадлежало ей. Так, в неге, холе и ласке, жил он до того дня, когда подлый соперник, общинный старшина, подкараулил его при выходе из таверны и кинулся на него с дубиной. Однако Уленшпигель, дабы охладить боевой пыл старшины, столкнул его в пруд, откуда старшина еле выбрался — зеленый, как жаба, и мокрый, как губка.
Свершив этот славный подвиг, Уленшпигель принужден был покинуть Коолькерке, — опасаясь мести старшины, он со всех ног пустился бежать по дороге в Дамме.
Вечер был прохладный, Уленшпигель бежал быстро — ему хотелось поскорей домой. Он рисовал себе такую картину: Неле шьет, Сооткин готовит ужин, Клаас вяжет хворост, Шнуффий грызет кость, аист долбит хозяйку клювом по животу, чтобы ему что-нибудь перепало из еды.
Дорогой Уленшпигель повстречался с разносчиком.
— Куда это ты так мчишься? — спросил разносчик.
— В Дамме, к себе домой, — отвечал Уленшпигель.
— В городе небезопасно — реформатов хватают, — сообщил разносчик и пошел своей дорогой.
Добежав до таверны Roode Schildt[36]. Уленшпигель завернул туда выпить стакан dobbel-kuyt’а. Baes его спросил:
— Никак, ты сын Клааса?
— Да, я сын Клааса, — подтвердил Уленшпигель.
— Ну, так не мешкай, — сказал baes, — страшный час пробил твоему отцу.
Уленшпигель спросил, чт
Baes ответил, что он еще успеет об этом узнать.
И Уленшпигель побежал дальше.
На окраине Дамме собаки, лежавшие у дверей домов, с лаем и тявканьем стали хватать его за ноги. На шум выбежали женщины и заговорили все вдруг:
— Ты откуда? Ты знаешь, что с отцом? Где мать? Тоже в тюрьме? Ой! Только бы не сожгли!
Уленшпигель побежал что есть духу.
Ему встретилась Неле.
— Не ходи домой, Тиль, — сказала она, — там именем короля стража устроила засаду.
Уленшпигель остановился.
— Неле! — сказал он. — Это правда, что отец в тюрьме?
— Правда, — отвечала Неле, — а Сооткин плачет на тюремном пороге.
Сердце блудного сына преисполнилось скорби, и он сказал Неле:
— Я пойду к отцу.
[36] «Красный Щит» (флам.).