— Каролю{42}?
— Нет, — отрезал Уленшпигель. — Хотя, — прибавил он со вздохом, — монеты я люблю куда больше, чем всякие прочие штуки.
Дама улыбнулась, потом вдруг закричала:
— Ай! Я потеряла мою хорошенькую, дорогую, парчовую, расшитую бисером сумочку! Еще в Дамме она висела у меня на поясе.
Уленшпигель не пошевелился. В эту минуту к даме приблизился дворецкий.
— Сударыня, — сказал он, — не посылайте этого прощелыгу, он из молодых да ранний, — не видать вам тогда своей сумочки.
— Ну, а кто пойдет? — спросила дама.
— Я пойду, несмотря на мой преклонный возраст, — отвечал дворецкий и зашагал обратно.
Время подошло к полудню, жара была палящая, тишина стояла мертвая. Уленшпигель, ни слова не говоря, снял свою новенькую курточку и расстелил под ивой, чтобы дама села на нее, а не на сырую траву. Сам же он стал поодаль и все вздыхал.
Она вскинула на него глаза и, почувствовав жалость к этому застенчивому мальчугану, спросила, не притомились ли его молодые ноги. Вместо ответа он стал медленно клониться к земле, но она подхватила его и привлекла на свою обнаженную грудь, — ему же так у нее понравилось, что она по доброте душевной не решилась сказать ему, чтобы он поискал себе другое изголовье.
Между тем вернулся дворецкий и объявил, что сумочки нигде нет.
— Сумочка нашлась — я обнаружила ее, когда слезала с коня, — молвила дама, — она упала, но зацепилась за стремя. А теперь, — обратилась она к Уленшпигелю, — веди нас прямо в Дюдзееле да скажи, как тебя зовут.
— Я назван в честь святого Тильберта, — отвечал он, — имя это означает: быстрый в погоне за всем хорошим на свете, а по прозвищу я Уленшпигель. Если вы посмотрите в это зеркало, то увидите, что во всей Фландрии ни один самый чудный цветок не сравнится с благоуханною вашей красой.
Дама покраснела от удовольствия и не рассердилась на Уленшпигеля.
А Сооткин и Неле плакали все время, пока он был в отлучке.
Возвращаясь из Дюдзееле, Уленшпигель увидел, что на окраине Дамме у самой заставы стоит Неле и ощипывает гроздь черного винограда. Виноградинки, которые она уничтожала одну за другой, разумеется, были приятны на вкус и освежали ей рот, но на лице ее не отражалось ни малейшего удовольствия. Напротив, она, видимо, была не в духе и обрывала ягодки в сердцах. Ей было так тяжело на душе, такое у нее было скорбное, печальное и в то же время нежное выражение глаз, что в Уленшпигеле заговорили жалость и сердечное влечение, — он подошел и поцеловал ее в шейку.
Вместо ответа она закатила ему звонкую оплеуху.
— Это мне ничего не объясняет, — заметил Уленшпигель.
Она заплакала навзрыд.
— Неле, — сказал он, — разве теперь принято ставить фонтаны на окраинах?
— Уйди! — сказала она.
— Как же я могу уйти от тебя, девочка, когда ты плачешь, не осушая глаз?
— И вовсе я не девочка, и вовсе я не плачу! — отрезала Неле.
— Нет, нет, ты не плачешь — у тебя вода льется из глаз.
— Уйдешь ты или нет? — спросила она.
— Не уйду, — отвечал он.
Она дрожащими руками теребила свой мокрый от слез передник.
— Неле, — снова обратился к ней Уленшпигель, — скоро распогодится?
Он смотрел на нее с доброй-доброй улыбкой.
— А тебе что? — спросила она.