— Да, — отвечал Уленшпигель, — а ты ступай in de Zwaan, съешь одну, а то и две порции жареной баранины, выпей десять кружек пива, потом ложись спать — так ты и не соскучишься.
— Я последую твоему совету, — сказал Ламме.
Уленшпигель приблизился к бабенке.
— Подними мне юбку с одного боку, а я с другого, и побежим, — предложила она.
— А зачем бежать? — спросил Уленшпигель.
— Я бегу из Мелестее, — отвечала она. — Сюда нагрянул профос Спелле{161} с двумя сыщиками и поклялся, что перепорет всех гулящих девок, которые не захотят уплатить ему пять флоринов. Потому-то я и бегу, и ты тоже беги и в случае чего защити меня.
— Ламме! — крикнул Уленшпигель. — Спелле в Мелестее! Беги в Дестельберг, в Звезду Волхвов!
Ламме в ужасе вскочил и, поддерживая обеими руками живот, пустился бежать.
— А куда этот толстый заяц помчался? — спросила девица.
— В норку, где мы с ним должны свидеться, — отвечал Уленшпигель.
— Ну, бежим! — сказала девица и, точно горячая кобылка, топнула ножкой.
— По мне, лучше остаться добродетельным и не бежать, — сказал Уленшпигель.
— Это еще что? — спросила девица.
— Толстый заяц требует, чтобы я отказался от доброго вина, от пива и от нежного женского тела, — пояснил Уленшпигель.
Девица бросила на него косой взгляд.
— Ты запыхался, тебе надо передохнуть, — сказала она.
— Я не вижу той сени, под которой я мог бы отдохнуть, — возразил Уленшпигель.
— Покровом послужит тебе твоя добродетель, — молвила девица.
— Я бы предпочел твою юбку, — заметил Уленшпигель.
— Ты метишь в святые, а юбка моя недостойна прикрывать святых, — возразила девушка. — Пусти, я побегу одна!
— А разве ты не знаешь, что собака на четырех лапах бежит быстрее, нежели человек на двух? — спросил Уленшпигель. — Вот и мы с тобой на четырех лапах помчимся быстрее.
— Уж больно ты востер на язык — добродетельному человеку это не пристало.
— Востер, — согласился он.
— А вот мне так добродетель всегда казалась чем-то вялым, сонным, неповоротливым, хлипким, — сказала девица. — Это личина, прикрывающая недовольное выражение, это бархатный плащ, который накидывает на себя твердокаменная натура. Я же больше люблю таких мужчин, в груди у которых горит неугасимый светильник мужественности, влекущей к смелым подвигам и веселым приключениям.
— Такие речи вела прелестная дьяволица со всехвальным святым Антонием, — заметил Уленшпигель.
Шагах в двадцати виднелась придорожная таверна.
— Говорила ты складно, — молвил Уленшпигель, — а теперь надо изрядно выпить.
— У меня еще во рту не пересохло, — сказала девица.
Они вошли. На ларе дремал огромный жбан, за толстое свое брюхо именуемый «пузаном».
Уленшпигель обратился к baes’у: