Канонику показали Уленшпигеля, и он обратился к нему:
— Это тебя, голубчик, коснулся бич святого Ремакля?
— Да, ваше высокопреподобие, — подтвердил Уленшпигель, — не кого иного, как меня, и теперь я, смиренный богомолец, хочу умолить его избавить меня от моего еще совсем свежего горба.
— Дай мне пощупать твой горб, — заподозрив мошенничество, сказал каноник.
— Сделайте одолжение, — молвил Уленшпигель.
— Горб совершенно свежий и еще влажный, — пощупав, изрек каноник. — Уповаю, однако ж, что святой Ремакль будет к тебе милостив. Следуй за мной.
Уленшпигель последовал за каноником и вошел в церковь. А горбуны шли сзади и кричали:
— У, проклятый! У, богохульник! Сколько весит твой новенький горб? Сделай из него кошель и клади туда грошики. Ты всю жизнь смеялся над нами, потому что ты был прямой, — теперь пришел наш черед. Спасибо тебе, святой Ремакль!
Уленшпигель, не говоря ни слова, с поникшей головой, следовал за каноником и наконец очутился в тесном помещении, где, накрытая большой мраморной плитой, стояла мраморная гробница. Между гробницей и стеной был оставлен узенький проход. Богомольцы шли там гуськом и молча терлись спинами о плиту. Так они надеялись получить исцеление. Те, что терлись горбом, не пускали тех, кто еще не потерся, и из-за этого начинались драки, впрочем бесшумные, ибо из уважения к святому месту горбуны тузили друг друга исподтишка.
Каноник велел Уленшпигелю влезть на плиту, дабы все богомольцы могли его видеть.
— Сам я не влезу, — сказал Уленшпигель.
Каноник подсадил Уленшпигеля, стал около него и велел опуститься на колени. Уленшпигель опустился и, понурив голову, застыл в этом положении.
Каноник, собравшись с духом, велегласно возопил:
— Чада и братья во Христе! У ног моих вы видите величайшего из всех нечестивцев, пакостников и богохульников, каких когда-либо поражал гнев святого Ремакля.
— Confiteor![46] — бия себя в грудь, проговорил Уленшпигель.
— Прежде он был прям, словно древко алебарды, и хвастал этим. А теперь посмотрите, как его скрючила и согнула кара небесная.
— Confiteor! Сними с меня горб! — молил Уленшпигель.
— Да, — продолжал каноник, — да, великий подвижник, святой Ремакль, ты, после твоей славной кончины, совершивший тридцать девять чудес, сними с этих плеч давящее их бремя, дабы мы могли возносить тебе хвалу во веки веков — in saecula saeculorum! И мир всем благонамеренным горбунам!
И тут горбуны заголосили хором:
— Да, да, мир всем благонамеренным горбунам! Не надо больше горбов, довольно уродств, будет с нас унижений! Освободи нас от горбов, святой Ремакль!
Каноник приказал Уленшпигелю сойти с гробницы и потереться горбом о плиту. Уленшпигель, исполняя его веление, все приговаривал:
— Mea culpa, confiteor[47], сними с меня горб!
Так он терся на совесть, у всех на виду.
А горбуны орали:
— Гляньте-ка, горб оседает! — Гляньте-ка, подается! — Справа идет на убыль! — Нет, он вдавится в грудь. Горбы не исчезают, они выходят из внутренностей и туда же уходят. — Нет, они опять попадают в желудок и восемьдесят дней подряд питают его. — Это дар святого избавленным от горбов. — Куда же деваются старые горбы?
Вдруг все горбуны дико закричали, ибо Уленшпигель что было мочи уперся в плиту, и горб его лопнул. Кровь проступила на куртке и потекла на пол. Уленшпигель выпрямился и, вытянув руки, воскликнул:
— Я исцелился!
А горбуны завопили:
— Святой Ремакль его благословил! К нему он милостив, к нам суров. — Сними с нас горбы, угодник божий! — Жертвую тебе теленка! — А я — семь баранов! — А я — все, что настреляю за целый год! — А я — шесть окороков! — А я отдаю церкви мой домишко! — Сними с нас горбы, святой Ремакль!
Все они смотрели на Уленшпигеля со смешанным чувством зависти и почтения. Один из них решил пощупать, что у него там под курткой, но каноник сказал:
[46] Каюсь! (лат.)
[47] Я согрешил, каюсь (лат.).