— Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И мысли там, в Москве…
Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил:
— Лиза, да?…
Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень своем, потом сказал оживленно:
— Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу, чтобы знала мать… Давай отправим от твоего имени моему школьному другу, — подмигнул он Григорию.
— Давай, — с восторгом подхватил Григорий.
Они отправились к поселковой почте…
А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском.
— Поездка у тебя нерадостная, — сочувственно заметил Глеб, — но все-таки, прости, мне завидно. — Завтра в Москве, под одним небом с нею…
— Передать ей что-нибудь?
Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал:
— Ей ничего не надо передавать. А вот для нее…
Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола, извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно:
— Если можно, свези вот это…
И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе.
— Ничего не понимаю, — удивленно сказал Григорий. — Столько шума об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да?
В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо жестко:
— Шишки только упаковка. — Глеб придавливал Григория взглядом к стулу. — Понимаешь?
— Н-нет…
— Ты знаешь, что значит для меня Лиза… Ради нее — к черту в пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это… — Он так стиснул пакет, что побелели пальцы.
— Уж не хочешь ли ты сказать… — начал Григорий, еле ворочая отяжелевшим вдруг языком…
— Вот именно. Под чешуйками шишек — самородки, — Глеб смахнул со лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: — Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так… сосед в самолете.
— И ты решил доказать, что ты — настоящий мужчина. Таким-то способом, — сказал Зубцов печально.
— Но ведь Глеб… — вяло возразил Григорий.
— Понятно. Шкиперская бородка… Манеры лорда и… волчья хватка…
— Ну какая там волчья, — почти взмолился Григорий. — Дело ведь не только в нем, но и во мне… — Он заволновался, щеки разрумянились, ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. — Должен был я себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок, понимаете?
— А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы, чтобы только не пасть в его глазах?
— А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья?
— Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с восхищением, то как о подонке.
Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме, потом сказал: