— Ай да сестра! — воскликнул он, потирая руки. — Ну прямо колдунья! Как разукрасила...
Ловко выбив пробку, он разлил водку в стаканы: себе и Павлу до краев, сестре наполовину и загнусавил, умело подражая попу:
— Да простит господь бог грехи наши! И монаси ее приемлють!
Павел быстро выпил, зажмурился, поддел вилкой плотный соленый грибок.
— Закусывайте, закусывайте чем бог послал, — угощала женщина, придвигая к Павлу тарелки.
Павел жадно ел, стараясь заглушить действие спиртного. К тому же все действительно было вкусным. А Ковач между тем без умолку говорил и говорил:
— Любил я в детстве подшутить над попом, что у нас в селе жил. Никто его не уважал за распутство и пьянство. А уж злой был — ужас. Коли поймает в саду, пропал, паря. А мы все равно яблоки у него воровали. Ну так вот. Однажды мужики меня научили. Пойди, говорят, покайся всенародно, что яблоки воровал да на чердаке стекла из рогатки бил. Да сделай так... Ну и втолковали мне, что сделать надобно. Поцеловал я отцу Паисию руку: простите, говорю, готов признаться во всех грехах всенародно.
Вывел он меня на амвон, обращается к верующим: «Слушайте отрока! Глаголет его устами истина!»
Я, как меня мужики научили, во весь голос и брякнул: «Знайте, мужики, все ваши дети рыжие — отца Паисия заслуга!» Шум поднялся, свалка. Бить меня начали. Сам я так и не понял тогда, в чем дело.
Позже меня те же мужики пить научили, красть стали заставлять. Надо же, сколько на свете хороших людей, а я попал к таким...
— И крал?
— Крал. Отца с матерью не было, бабка из дому выгнала. Потому, паря, из меня человека не вышло!
Павел удивился: как это не вышло? Заведующим столовой работает, живет ничего... Опросил нерешительно:
— А жены, детей нет?
— Умерла жена. А новой не завел. И какая со мной жить будет? Пустоцвет я, только пить да байки рассказывать умею... Непутевый...
— Так вы бы попробовали... не пить.
— Э-э, куда там! Пей, паря, пока можешь, все равно жизнь пропащая.
Ковач опять потянулся к бутылке и, обнаружив, что она пустая, грубо крикнул:
— Нюрка!
Та тихонько вошла, остановилась, опустив глаза.
— Неси еще, Нюрка! Не видишь?
И Ковач длинно выругался.
— Как же это на сестру так, — попробовал вступиться за Анну Павел. — За что?
— Сестра... какая она мне сестра?..
Больше Ковач ничего не сказал. Былая его веселость исчезла. Теперь перед Павлом сидел грубый, обозленный чем-то человек.
Оживился он только тогда, когда Анна принесла вторую бутылку...
Улучив момент, когда Анна вышла, а Ковач, захлебываясь в пьяном плаче, уронил на стол голову, Павел осторожно вышел из комнаты. Нащупал у дверей свою куртку и, пошатываясь, побрел к дому.
«Стыдно пьяному ребятам показываться», — подумал он и, крепко держась двумя руками за лестницу, с трудом забрался на чердак общежития.
Проснулся он поздно. В комнате общежития его ждал Ковач.
Поздоровавшись с Павлом, он спросил: