Я переворачиваюсь на бок, упираюсь руками в землю, подтягиваю ещё плохо слушающиеся ноги и с кряхтением пытаюсь вскочить. Не тут-то было! От резкого движения острая боль пронзает мне поясницу. Чёрт! Надо быть осторожнее, наверное, от долгого лежания мои суставы, связки и сухожилия усохли, или как там называется это явление в медицине? Похоже, мне понадобится время на восстановление.
С грехом пополам мне удаётся подняться на ноги и осмотреться. Как ни странно, я оказался на днене очень глубокой яма, со стенок которой свисали корни деревьев. Упираясь ногами в откос и подтягиваясь на руках, я без труда выбираюсь к дыре вверху. Это именно пролом в старой бетонной плите, вернее даже не в плите, а в бетонном основании какого-то сооружения.
Вероятно, поверхностные стоки подмыли старую конструкцию, и я свалился в промоину.
«Старую конструкцию» – в моей голове словно сверкнула молния!
– Неужели? Господи! Не может быть! – пытаюсь я отогнать внезапную догадку. – А перемещение в 1975 год из 2018 может? Почему туда может, а обратно нет? Или это не 2018, а 2318? Бог весть…
Надо подниматься быстрее, выходить на свет и разбираться со всей этой темпоральной чертовщиной. Кто я? Где я? Какой сейчас год?
Часы на руке, оказавшиеся всё теми же старенькими «Casio», показывают только одиннадцать часов. Получается, что я провёл в странном сне какие-то считанные минуты. На боку болтается кофр. «Canon», к счастью, цел. Я, пользуясь глубокой тенью, пролистываю в аппарате последние кадры. Самый последний – смазан. Понятно, я же падал в промоину.
Ладно, хватит сидеть среди руин, пора выбираться к людям. Я весь покрыт пылью, глиной и мелким мусором. Даже в волосах какие-то соломинки. Надо срочно искать, где можно почиститься, а то стыдно в таком виде по загранице рассекать. И эти проклятые комары, жуть сколько их тут…
Сердобольные тётушки на выходе выдали одёжную щётку и помогли почиститься, с любопытством и жалостью выслушав рассказ о падении в яму.
– Не, не можно у нас падач! Ниц не падав ни разу. – На смешной смеси русского с польским уверяла меня старшая. Я не придал этому никакого значения. Возраст женщин позволял предположить, что они могли учить русский ещё в коммунистической Польше.
Зато из предостерегающих надписей исчез английский и появился русский. Это заставило меня более пристально приглядеться к окружающему пространству. Жаль, что тётушки оказались совершенно аполитичны и газет не читали.
– Милые девушки, – решил я рубануть напрямую, – что-то с памятью моей стало. Тут помню, тут не помню. Не скажете ли, существует ли Советский Союз? Как там по-польски? Звёнздэк роджецки?
– Матка боска, пан, наверно, в самом деле, сильно приложился, – женщины рассмеялись. – Юж тшыдесёнт рокув, как нема ниякого звёнздэка. Вы, русские, тогда наконец-то взялись за ум и отпушчилы вшистки, ктожи не хцел жич з вами.
– Что-то тут не то, – подумал я. – Надо срочно возвращаться в Кентшин, включить телек, купить газет, посерфить Инет, а то может оказаться, что я со своими «новыми злотыми» из того XXI века окажусь недееспособным. Если Родина окажется совершенно другой страной, становится не понятно, что делать и как возвращаться.
На стоянке перед главным входом в музей «Вольфшанце» стоит только одна таксувка. Какой марки и какого времени сказать сложно. В XXI веке модификаций так много и они так разнообразны, что судить по внешнему виду я и прежде не пытался.
– Поздравям пана! – приветствую я водилу, – Чи може пан взяч таки пенендзы?
– Яки, таки? – удивляется тот и берет у меня из рук купюру в двадцать злотых с усатым королём Болеславом.
Он долго с любопытством разглядывает её со всех сторон, смотрит на свет, даже обнюхивает. По всему видно, что такой банкноты он никогда не видел. Наконец, он поворачивается ко мне:
– Не, никды не видзев таку банкноту. Двадзешёнт злотых вот таки, – он вытаскивает из кармана смятую двадцатку с каким-то очкастым мужиком, совсем не похожим на короля, хотя и с усами. – Но, пан, это очень маленькие пенендзы, на них только стакан хербаты можно купич.
– Может в качестве сувенира? – предлагаю я таксисту.
– Не можно, мам чворо дзеци, вшистких тшеба кармич, – с явным сожалением в голосе ответил усатый пан и вернул мне двадцатку.
Мне не привыкать. Автостоп – наше всё. Стоит мне выйти на трассу, как останавливается «Opel Kadett». Я уже ожидал увидеть что-то совершенно чудно́е, флайер какой-нибудь, но никак не подержанный немецкий опель. Зато за рулём весёлый рыжий парень Фриц, который рад подвезти меня до Кентшина. Фриц даже сносно мог говорить по-русски, отчего моё краткое путешествие оказалось ещё и полезным.
Я старался из всех сил контролировать речь, чтобы не дай бог не выдать незнание реалий. Любопытство, конечно, распирало, но я держался.
Родной город Фрица – Бремен, а его предков когда-то выселили из Восточной Пруссии. В этом году ему исполнилось восемнадцать, и отец подарил ему автомобиль. Правда, дедушкин. Дед купил себе «Volkswagen Esaul», самый модный в этом году.
– А почему «Есаул»? Это же вроде бы чин у русских казаков. – тормознул я Фрица, – я не слежу за новинками. Мне что есаул, что вахмистр, что урядник – всё едино.
– Понятно, у каждого свои интересы, – Фриц с пониманием кивнул головой. Фольксваген давно уже поглощён Горьковским автозаводом. Теперь действительно целая линейка русско-немецких машин по миру гоняет. При этом, чем старше чин, тем мощнее машинка. «Фольксваген-Гетман» – любимая машина нашей Ангелы Меркель.
– А ты, Фриц, как к её персоне относишься? Если не секрет.
– Да, какой секрет! Так-то политик она не плохой, но последнее время пошла на поводу «зелёных» с их антиатомной истерией. После Фукусимы у нас такое творилось… Ей до вашего Крупнова, как до Луны. Хотя мне его действия тоже не всегда понятны.
– Ну-ка, ну-ка, – я чувствую, что разговор принимает правильное направление, и сейчас этот мальчишка мне расскажет всё, или почти всё. – И какое действие тебе особенно не понятно?
– Ну, например, зачем ему понадобилось проводить плебисцит в Абхазии и Осетии? Ведь в 1985 году население этого географического недоразумения уже проголосовало за вхождение в состав Грузии.