Ему было… странно. Наглый карлик нес жуткие дерзости, его бы за ноги повесить за такие речи, а он, герцог, сидит и вот так вот запросто болтает с этим хамом, выслушивает его оскорбления, да еще и удовольствие от этого получает.
— Тебе с такими речами шутом работать нужно. Самое для тебя ремесло, — сказал герцог.
— Ага. И рост у меня подходящий, — ухмыльнулся коротышка.
— Ты можешь стать и еще короче, — сказал герцог. — Уж тогда-то тебя точно от земли не видать будет.
— Вряд ли тогда это будет меня интересовать, — отмахнулся коротышка.
— Шутов, по крайности, не казнят, — заметил герцог. — А то с таким языком твоей голове недолго красоваться на твоих плечах.
— Пока вроде при мне, — коротышка потешным жестом ухватился за голову, словно проверяя, на месте ли она.
— Не иначе что чудом господним, — сказал герцог.
— Неустанно воздаю Ему хвалу, — подхватил коротышка.
— Ты б Его лучше не гневил понапрасну.
— Не могу не гневить. Не выходит. Таким уродился.
— Слушай, а может, ты ко мне шутом пойдешь?
— С чего бы это?
— Ну… я дам слово не рубить тебе голову… — предложил герцог. — Даже если ты будешь на мою собственную ежедневно выливать ведро помоев.
— Да на кой я вам сдался? — досадливо спросил коротышка.
— Хочу поучиться жить, — ответил герцог. — Все время выживать, говорят, вредно для здоровья.
Карлик вздохнул. В его глазах колыхнулась глухая затаенная боль. И тоска. Так много тоски. Весь мир можно отравить этой тоской.
"Спокойно, парень. Не ты один носишь в себе такое. Однако много же в тебе этого, бедняга!"
Еще миг, и коротышка овладел собой. На лицо вернулась прежняя нагловатая ухмылка. И глаза стали прежними: умными, цепкими и… закрытыми. Захлопнулась в них какая-то дверка, за которой колыхался этот бездонный колодец боли. Дерзкий веселый наглец вновь занял свое место за столом напротив герцога.
"А ведь это и в самом деле его место, — подумалось герцогу. — Его по праву, хоть у него и права-то такого нет да и откуда бы ему взяться?"
А вот не чувствует его светлость герцог Олдвик ничего неправильного в том, что напротив него сидит этот парень. Не чувствует, и все тут.
— Я был бы рад, — виновато промолвил коротышка и замолчал.
Герцог ощутил новый прилив удивления.
"Что я такого сказал? Смотрит он прежним наглецом, но говорит так, будто в чем-то провинился передо мной. Да уж, этот парень сплошная загадка!"
— Я был бы рад принять ваше предложение, ваша светлость, — сказал коротышка. — Я почел бы… за честь. Но… у меня есть… долг, наверное. Я должен ехать в Марлецию. Поступить в университет. Пока я жив, я не могу к этому не стремиться.
— А почему ты решил стать студентом? — спросил герцог.
— Потому что моя мать умерла, рожая меня… — сказал коротышка и замолчал. Где-то за закрытой дверью грохотал и ревел неизбывный океан горя, хрипел нескончаемый ураган страдания, но у герцога не было ключа от этой двери. Может, и не будет никогда. Такие, как этот парень, ключей не выдают никому. И что тут скажешь?
Коротышка молчал, уставясь в свою миску. Молчал и герцог. А что тут скажешь? И рад бы утешить несчастного, да тот не примет ничьих утешений. Такие все делают для себя сами. Абсолютно все. Ничьей помощи они не примут, даже если нуждаются в ней безмерно. Даже если умрут без нее. Им и вправду проще умереть. Помощь таким оказывают, предварительно оглушив их здоровенной дубиной, связав и заткнув рот. И никак иначе.
— Женщины не должны умирать родами, — сказал коротышка.
— Не должны, — повторил герцог, думая о своей жене. Он и сам не мог бы сказать, о которой, — о той, что умерла родами, не дождавшись мужа с войны, или о совсем еще юной девочке, на которой герцог женился так недавно. В этот миг они слились для него воедино, и это было страшно.