— Ты еще «ночь любви» потребуй, герой!
— А что, и потребую! Я же вошел в воду вместе с тобой!
— Предложение касалось только гномов, хотя ты… — юная владыка запнулась, обнаружив некую брешь. Тэд Фицджеральд был полугномом, об этом знали все.
«Сейчас потребует себе половину ночи, и что я ему скажу?»
Она замолчала и подняла на него глаза, ожидая увидеть усмешку, а он вдруг круто повернулся и быстро пошел прочь. Только брызги полетели во все стороны от его мокрых сапог. А от самого, казалось, искры летят. Попавшиеся ему на дороге гномы едва успели отскочить. На его лице застыло такое мучительное выражение, что юная гномка аж содрогнулась.
«И что я ему такого сказала?»
Она медленно пошлепала к берегу. Вода уже не казалась холодной. И страшной тоже не казалась.
«И вот за это я обещала „ночь любви“? Ну, это я погорячилась!»
— Ну что, видали? Ничего со мной не сталось! — бросила она прочим гномам нахально и весело. — И с вами ничего не станется, трусишки!
Из толпы гномов робко выбралась еще одна Невеста, потом еще… Первая подошла к воде, присела, робко коснулась набегающей волны ладонью. Ее примеру последовала вторая. К воде решительно шагнули несколько молодых гномов, потом камнем из пращи вылетела стайка ребятишек, за ними с воплями поспешали их родители. Все это с визгом врезалось в воду. И ничего не случилось. Гномы постарше ошалело стояли и сидели на мелководье, а малышня, бегая вокруг них, принялась брызгаться.
— Заболеют же, черти. Надо им какую-нить одежку на смену, — пробурчал усатый воин из людей, направляясь куда-то в сторону обозов.
А владыка вдруг села на песок и в голос истерически расхохоталась.
Она же не сказала ничего такого…
Зачем так больно? До черноты больно. До хрипа и судорог. Словно в каждую частичку тела по отравленной стреле вонзилось.
Упасть бы сейчас на мокрый песок, выть, кататься — нельзя. А потом плакать… нельзя… Нельзя и все тут! Достаточно того, что несколько гномов в ужасе отскочили, когда на них эдакая перекошенная рожа надвинулась.
А теперь — все. Все, я сказал!
Есть такая штука — долг, и никакая боль не смеет…
Смеет, не смеет, пришла себе и болит, тварь такая…
И все-таки — почему? Почему так больно? Она же не сказала ничего такого…
Ну отказала в «ночи любви», так ведь и просил не всерьез, ну отказалась видеть во мне гнома, так ведь и я сам… Стоп.
Боже, да неужто?
Мне так плохо оттого, что гномка не увидела во мне гнома? Того самого гнома, моего отца, мерзкого насильника, чьи кости гниют неизвестно где? Или… просто гнома?
Так. Я и впрямь сошел с ума. Захотеть стать гномом? Господи, почему? Да что же это со мной такое? Что?!
Так что же тебя так терзает, Тэд Фицджеральд, — то, что она отказалась признать в тебе гнома… или то, как она дрогнула, вдруг сообразив, что ты почти соответствуешь высказанным притязаниям?
А может, все проще? Может, тебе просто хотелось, чтоб она согласилась? Стоп. А вот эту мысль додумывать не стоит. Просто не стоит, и все. Комендант Петрийского острова не имеет права на… Молчи, Тэд Фицджеральд, просто молчи. Ты — человек, твой названый отец — сам Джеральд, король олбарийский, он тебе такую ношу доверил, такую ответственность, ты не смеешь осложнять и без того непростую ситуацию своими необдуманными поступками. Даже необдуманными мыслями не смеешь! Молчи. Мало ли чего тебе хотелось бы! Помни свой долг, воин! Молчи.
«Гуннхильд… Унн… Уинни… Ильда…»
«Молчи… а не можешь молчать, попроси ее перерезать тебе горло…»
Фицджеральд стоял у самой воды, набегающие волны почти касались его сапог. Он стоял, как памятник воину, прямой, стройный, словно тетива своего лука, и только пришедший с заката ветер трепал его волосы. Он выглядел как и положено командиру и коменданту, глядя со стороны нипочем невозможно было угадать, какая буря бушует внутри него, какая боль адскими собаками рвет его душу.
Он так и не понял, что же с ним происходит, не разрешил себе этого понимания, меж тем как самые мудрые из Мудрых Старух гномьего племени, глядя на него, удивленно перешептывались и качали головами.
— Не стой на ветру, простудишься…