После обеда сэр Жерар заглянул на минутку и сообщил, что в Геннегау из Тараскона вернулся отец Дитрих.
— Отлично, — сказал я обрадованно, — вот уж по кому я скучаю и кого рад видеть просто так, даже без особого дела!
— Послать за ним?
Я покачал головой.
— Нет, однако можно сообщить, что моя светлость будет рада его видеть. Если у него там ничего не горит, то может и заглянуть ко мне. Если захочет.
Он улыбнулся, поклонился и пропал за дверью.
Вечером мы вчетвером: отец Дитрих, барон Альбрехт, сэр Растер и я сидели в моем кабинете за столом, накрытым совсем не картами. Сэр Растер деловито наполнял вином кубки, такое приятное дело не стал доверять слугам, одобрительно поглядывал на горы паштета из гусиной печенки, россыпь коричневых тушек скворцов, зажаренных в оливковом масле, но пришел в восторг, когда внесли огромного гуся, размером с откормленного кабана.
Отец Дитрих молитвенно сложил руки у груди.
— Благословение свое даруй нам через Господа и Иисуса Христа. Аминь.
— Аминь, — сказал я.
— Аминь, — поддержал барон Альбрехт.
Сэр Растер просто кивнул, не в силах выговорить слово, рот уже забит слюной при виде великолепного зажаренного гуся.
Отец Дитрих посмотрел на него с интересом:
— Сын мой, почему вы решили, что мне нужен полный кубок этого, без сомнения, замечательного вина?
Растер сказал многозначительно:
— Иногда человек за вином рассказывает то, что не выдаст ни под какими пытками, А вам есть что скрывать, святой отец?
Отец Дитрих пробормотал:
— Вообще-то инквизитор здесь я…
Сэр Растер сделал вид, что у него от ужаса дрожат руки, поспешно сел.
— Тогда наливайте себе сами.
— Святой отец, — сказал я, — наш новый священник, отец Павел, не слишком ли ревностен в вере и следовании обрядам? У нас таких зовут святошами.
Сэр Растер прогудел:
— Это как?
— Святоша, — объяснил я, — это тот, кто при неверующем короле сам был бы безбожником.
Отец Дитрих отпил вина, прикрыл глаза на миг, то ли отдыхая, то ли смакуя.
— Отец Павел, — сказал он наконец, — верный сын Церкви. Он учит прежде слушать Бога, а уже потом — короля.
— Он из рыцарского рода? — поинтересовался я.
— Он сам был рыцарем, — уточнил отец Дитрих. — Он говорил мне, что люди плачут над вымыслами поэтов, а на подлинные страдания взирают спокойно и равнодушно. Это и подтолкнуло его оставить меч…
— И заняться вымыслами? — спросил дотоле молчавший барон Альбрехт.
Отец Дитрих взглянул на него строго, я сказал поспешно: