Он учтиво поклонился:
— И вам счастливой дороги, сэр Ричард! Еще раз благодарю за прекраснейший поединок в моей жизни!
Еще бы, мелькнула у меня злая мысль, не прекраснейший. За одну схватку выиграть столько…
Но я держал на лице улыбку, мне помогли взобраться на Зайчика, я повернул его, и все мы поехали вниз в долину к основному войску. Сэр Альвар подъехал сбоку и проговорил озадаченно:
— Не понимаю, зачем вы ему проиграли…
Сэр Растер уже едет с другой стороны, на меня посматривает с сочувствием, но на Альвара сразу зарычал:
— Его светлость знает, что делает!..
Я пробормотал ошалело:
— Что у него за удар? Как молотом… До сих пор вся голова гудит.
Сэр Альвар спросил озабоченно:
— Может быть, не стоило подставлять ее так опрометчиво под удар? Хотя я не знаю, что вы задумали такое сложное и далекоидущее, для чего нужно было проиграть вот так явно и позорно…
— Узнаете, — пообещал я хриплым голосом. — Пока рано… Господи, на что приходится идти политику!
Они переглянулись, в честных глазах моих рыцарей я прочел, что их в политику не затащить никакими веревками или цепями.
Все-таки мои рыцари довольно изобретательные в рассуждениях. После долгих споров пришли к мнению, что я нашел единственно возможное решение в данной ситуации. Замок нельзя было взять ни штурмом, ни осадой, оставалось только хитростью или вот так, в честном поединке.
Я смог бы, конечно, победить, кто же не знает их лорда, однако в интересах дела их сюзерен решил поддаться противнику, чтобы…
Тут, правда, варианты сильно расходились, но все-таки я не верил своим ушам: настолько верят в меня, что я просто чувствую себя подлой свиньей, обманывая их на каждом шагу и прикидываясь не тем, кем являюсь на самом деле.
По приезде в Геннегау я сразу направился во дворец, где отдал Зайчика в руки конюхов. Барон Альбрехт вышел навстречу, но не спросил, как дела, уверен, что у нас все должно быть лучше некуда, все поют, сказал мрачным голосом:
— С Теодорихом неважно…
Я переспросил:
— Это как?
Он кивнул на часовню шагах в десяти:
— Хотите взглянуть?
— Ну, если недолго…
Дверь часовни открылась без скрипа, я сделал шаг и застыл. На каменной плите гроб, что в нем — не видно, но Теодорих на коленях возле, голова опустилась на грудь, мы оба услышали сдержанные рыдания. Я видел, как трясутся его плечи, мучительно кривится лицо, мужчинам плакать трудно, как вздрагивают губы.
Я сделал шаг обратно, но успел услышать, как он проговорил сквозь слезы:
— Клянусь, пройдет совсем немного времени, и я буду лежать с тобой рядом. И уже ничто не разлучит нас. Мы отправимся в вечность вместе…
Дверь закрыла от меня внутренность часовни, но у меня перед глазами осталась его коленопреклоненная фигура, как живой памятник мужского горя.
— Переживает, — проговорил барон хмуро. — Сильно. Слишком. Слуги поговаривают, что боятся за него. Как бы руки на себя не наложил.
— Он этого не сделает, — сказал я. — Грех! Господь не разрешает.
— Теодорих чтит Господа, — ответил Альбрехт, — но иногда боль становится такой невыносимой…