— Сэр Ричард, — произнес он очень значительно, — в нашем столь важном деле, заставившем нас прибыть из Ватикана, вы должны помогать со всем рвением христианского духа.
Я торопливо кивнул:
— Да-да, конечно. В самом широком спектре. Хотя я все равно в недоумении, ваше высокопреосвященство.
— Пока ничего сказать не могу, — произнес он с ледяной любезностью, что сразу возвела между нами барьер размером с Большой Ледник Антарктиды. — В свое время все узнаете.
Отец Габриэль добавил с тайным злорадством:
— Может быть.
А кардинал проговорил значительно:
— И еще… ваши люди очень неохотно идут на сотрудничество. Прикажите им быть более разговорчивыми и откровенными. Помните, от церкви ничего не должно быть сокрыто.
Я подумал, что это от Бога ничего не должно быть скрыто, но кивнул и сказал послушно:
— Да-да, святой отец. Конечно же, скажу.
— Со всем рвением скажите, — подчеркнул он. — Нам должны отвечать как на духу все, невзирая на знатность и положение.
Отец Габриэль смотрел с откровенной неприязнью. Судя по его виду, он невзлюбил меня с первого взгляда. Сам он очень высок, но я выше, этого уже достаточно для неприязни, в молодости был явно красив, и сейчас лицо величественно и больше подходит для воинствующего герцога на покое, чем для смиренного монаха, пусть даже высокого ранга. Возможно, мечтал о победах и завоеваниях, но где-то обломали, и вот теперь инстинктивно не любит тех, кому повезло, как он считает.
Кардинал прошествовал было дальше, отец Габриэль поддерживает под руку со всей почтительностью, на лице восторг, он близок к его высокопреосвященству, близок, смотрите все и завидуйте, мы — настоящая власть, хоть и не задираем носы, но кардинал повернул ко мне голову и сказал внятно:
— И побольше смирения, сэр Ричард! Я смотрю, вас гордыня обуяла.
— Меня? — удивился я. — Да я все время с народом!
— А зачем? — спросил он. — Не для того ли, чтобы подчеркнуть свою власть? Не для того ли, чтобы еще больше возвыситься над малыми и сирыми? В Евангелии, учении Христа, сказано: будьте кротки, как голуби…
Я ответил смиренно:
— Евангелие вообще-то не учение Христа, а учение о Христе.
Он спросил грозно:
— Что-о?
Я ощутил, что зря ляпнул, надо было молчать в тряпочку, Церковь умных не любит, кардинал вообще меня со свету сживет, промямлил торопливо:
— Говорю, что учения Христа, как ни странно, вообще-то и нет! Если не считать «…если тебя ударят по правой, подставь левую», все остальное либо было до него, либо придумано его учениками уже после его смерти. Единственная заповедь, данная Христом, настолько прекрасна и одухотворенна, что абсолютно не годится для реальной жизни.
Кардинал вперил в меня нещадный взор:
— Что-о? Заповедь Христа непригодна?
— В ее чистом виде, — пояснил я торопливо. — Для того и существует церковь, чтобы растолковать, как ее применять в нашей непростой жизни!
Он молча сверлил меня злым взглядом, еще не решив с ходу, как реагировать, потому что кощунство кощунством, но если предполагает большую власть Церкви, а в этом случае как бы уже и не кощунство, а расширенное толкование великих слов.
Я подумал, что кардинал не слишком умен, если не понимает, что истолковывать слова Христа принялись еще его ученики, как могли, конечно, эти простые и малограмотные люди, но развить в стройную систему сумели только такие безбожники, как Августин Блаженный, Тертуллиан и прочие Отцы Церкви. После их работ Церковь, получив руководство к действию, цепко взяла человека за шиворот и повела от рождения и до смерти по тернистой дороге к высокой горе со сверкающей вершиной, не давая сойти в сторону и полежать, как могут себе позволить даже козы.
— Мы еще вернемся к этому вопросу, — зловеще пообещал кардинал. — Пойдемте, отец Габриэль, нужно своими глазами посмотреть, чем на самом деле занят наш брат во Христе отец Дитрих…
Я вернулся во дворец злой и расстроенный, уже стемнело, везде горят свечи и слишком громко гремит музыка, эти трое из Ватикана наверняка скажут, что неуместно, я бы и рад согласиться, но я еще и майордом, должен быть демократом и потакать вкусам простых придворных и милых, но глуповатых дам.
На звуки музыки я пошел со странной смесью раздражения и удовольствия, играют неплохо, сразу поднялся на второй этаж, а там вышел на широкий балкон.