— Я все равно тебя возьму, — пообещал я, — одну или вдвоем с Парижем…
Она хихикнула.
— Бесстыдник! А кто такой Париж?
Рогозиф, хватая широко раскрытой пастью воздух, бежал навстречу по ступенькам, с натугой прыгая через одну, а то и две сразу, дышит так, что слышно на милю вокруг, а голову держит наклоненной, словно приготовился бить ею, как тараном, в запертые ворота..
Я вытянул вперед руку, Рогозиф с разбегу уперся теменем в растопыренную ладонь, ухватился за рукоять меча и одновременно вскинул голову.
Глаза его расширились при виде томно улыбающейся Юдженильды. Полы застегнутого у шеи плаща дальше расходятся, открывая жадному мужскому взору белое-белое женское тело, никогда не знавшее солнца.
Он охнул:
— Ни…чего… себе…
— Видишь, — сказал я победно, — кто рано встает, тому Бог вот такое дает!
— Я спешил, — сказал он, оправдываясь. — У тебя просто ноги длиннее, бегаешь, как дикий кулан… А там еще такой не осталось?
Юдженильда сказала с обидой:
— Таких больше не бывает!
Он вздохнул.
— Я согласен и на чуть похуже.
— Всех разобрали, — победно сообщила Юдженильда и прижалась ко мне. — Вот!
Он простонал:
— Ну почему я всегда опаздываю? Эх, так и не пришлось мне прикрыть твою бесстыжую спину… Что ж ты так нечестно начал без меня?..
Впрочем, упрека я не услышал, скорее, облегчение, не пришлось обагрять меч в крови мергелей, с этими парнями пил, никто из них вообще-то не сделал ему ничего дурного.
— Да увидел, — сказал я скромно, — из-за чего стоило начать самому да побыстрее… Как видишь, даже работа на благо Отечества может иногда оказаться приятной. Доставь эту милую девушку во дворец, но постарайся, чтобы ее не увидел конунг или его люди.
Он кивнул на темный вход во храм.
— А там… что сейчас?
— Ничего, — ответил я.
— Э-э… как ничего?
— И никого, — пояснил я. — Главное, оба шамана как-то так погибли, я даже не заметил. Зато на работе! Впрочем, они не столько деятели культуры, а как бы служители чуждого народу культа, потому их можно и нужно. Стражи побиты, поэты это туманно называют кровавым пиром, где красного вина всем хватило, даже из ушей хлестало. Деревянный идол срублен пусть не под корень, но зато под самые, а это, как ты понимаешь, еще больнее.
Он скривился.
— Это изуверство! И надругательство над святынями.
— В бою все можно, — сказал я, оправдываясь. — А на такой пьянке простительно. Я ж завтра не вспомню, что творил! В общем, жертвоприношения возобновятся не весьма скоро.
Он вздохнул.
— Значит, обратно ее нести нет смысла?..
— Нет, — ответил я честно.