По дороге из трактира мне дважды предлагали работу, одна молодая женщина сама предложила свои услуги, торговцы зазывали в лавки с товаром, кто-то настойчиво выспрашивал, почем в этом сезоне воловьи шкуры, словом, город живет своей жизнью, не подозревая, что это может быть его последний день.
Стражи дворцового сада молча отворили ворота, я вздернул подбородок и уверенно пошел по широкой аллее к дворцу. Справа и слева ударили фонтаны, легкий ветерок донес водяную пыль, из зарослей цветущих кустов донесся недовольный птичий крик.
Я свернул на боковую аллею, потом еще и еще, там в глубине проступил домик для гостей, ноги сами несут к его порогу, но в это время неподалеку прозвучал суровый голос с нотками привычного недовольства:
— Чем еще могу помочь сыну степей?
Сотник Ланаян вышел из-за вечноцветущих деревьев, быстрый и собранный, взгляд острый, но лицо каменное, блокирующее любые выражения.
— В засаде? — поинтересовался я ехидно.
— Просто хожу тихо, — ответил он ровно. — Я отвечаю за все, что внутри этого квадрата за железным забором. Сад, конюшни, пекарни, дворец…
— Нужен глаз да глаз, — согласился я. — Всем все втолкуй, переспроси, как поняли, а потом ходи и проверяй, так ли поняли.
— Примерно так, — согласился он. — Какие-то неприятности?
— Нет, — ответил я и пояснил: — Я иду из таверны. Какие могут быть неприятности?
— А-а-а, — протянул он. — Ну и как самочувствие?
Я с удовольствием вдохнул прохладный от водяной пыли воздух и раскинул руки.
— Когда сыт и пьян — кругом очень красиво!
Он сказал кисло:
— Да, конечно… Ну, а как вообще? Шансы есть?
Голос его звучал почти безнадежно, я согнал с морды ухмылку и ответил серьезно:
— Шансы есть всегда, даже когда их действительно нет.
Он не успел ответить, далеко послышались крики, конский топот, затем в сад ворвались, топча кусты драгоценных роз, мелкокостные степняцкие кони, приземистые и злые. За ними почти влетела, подскакивая даже на ровном месте, сурового вида телега, сколоченная, как мне показалось, с нарочитой небрежностью, люди в ней почти лежат, укрытые толстыми шкурами.
Я ожидал, что пронесутся так же либо до самого дворца, однако возница резко натянул вожжи. Кони остановились на развилке аллей, она вся усыпана белым песком, его здесь зовут золотым, храпят и грызут удила, глаза дикие, налиты кровью, телега слегка подперла их сзади и тоже замерла, будто вросла в землю, тяжелая и настолько неуклюжая, как будто первотелега, созданная человеком.
Седоков четверо, трое медленно поднялись, суровые и с расписанными красками лицами, очень немолодые. Длинные волосы переплетены лентами и бусами, одежда под дикую старину, на груди ожерелья из волчьих и медвежьих клыков.
Четвертый остался с вожжами в руках, согнутый, сгорбленный, злобно зыркает исподлобья, облучка не покидает.
Ланаян пробормотал сдержанно, но я уловил глубоко запрятанную враждебность:
— Шаманы прибыли…
— Они-то зачем? — спросил я.
Он повел глазами в сторону.
— Нам незачем. А вот ему…
По ступеням дворца быстро спускался конунг Бадия. Лицо сияет преувеличенным счастьем, руки распахнуты, словно пытается обнять весь мир.
— Приветствую вас, — прокричал он еще издали громко и приподнято, — отцы племени, Хранители Духа!..
Шаманы молча и сурово смотрели на него, а конунг торопливо подбежал к телеге, словно и не вождь, а мальчишка на побегушках, почтительно преклонил колено.
Ланаян пробормотал: