— Есть и получше вещи, — сказал я нравоучительно, — чему стоит учиться. Вы читать-писать пробовали?
Дорога сделала поворот, в узком месте между двумя скалами пятеро неизвестных ждут нас на коленях. Легкие всадники Герцеля с ним во главе окружили их и с ожиданием смотрят на меня.
— Наши раненые есть? — спросил я.
— Да, — ответил сэр Герцель нехотя. — Если вашей светлости будет угодно…
Раненых уложили под скалой в тени, я так и понял, что рассчитывают на мое умение заживлять раны, хотя сказать такое вслух не решаются: не дело гроссграфа заниматься врачеванием, как простому лекарю.
Я быстро прошелся вдоль ряда, касаясь то лба, то обнаженной груди, это надо в первую очередь, есть такие, что не проживут лишнюю минуту, вернулся, поеживаясь от холода, к пленным.
— Кто такие?
— Люди барона Руаяля, — объяснил сэр Герцель. — Верны своему господину, хоть и знают, что тот убит.
— Даже у такой сволочи, как Руаяль, — сказал я, — в этом мире есть верные люди. Хотя вообще-то не должны. Это собака верна своему хозяину в любом случае, каким бы тот мерзавцем ни был! И она не виновата. Но человек не должен уподобляться…
Один из стоявших на коленях вскричал:
— Погодите! Что вы хотите? Я — рыцарь! Я благородный человек! Я верен своему сюзерену!
— С благородных спрашиваем вдвое, — отрезал я. — Сэр Ульрих, распорядитесь… Это теперь моя земля, а эти люди — преступники. Поступайте с ними, как положено.
Пленный рыцарь понял, что верность осталась неоцененной, прокричал, безуспешно вырываясь из рук стражников:
— Но как же милосердие? Вы же говорили о милосердии!
Ульрих и Ангелхейм посмотрели на меня в изумлении. Я переспросил заинтересованно:
— Я говорил?
Пленник помотал головой.
— Церковь говорит! — выкрикнул он торопливо. — Церковь глаголет о милосердии! А вы же церковник!
— Эра милосердия придет, — пообещал я со вздохом, — когда постареют люди и опекающая их церковь. Но я молод, а молодость живет справедливостью. Церковь тоже, слава Богу, еще молодая, злая и малость безрассудная… Эй, этого повесить, остальных зарубить на месте. И… поехали, поехали дальше.
Над пленными засверкали мечи, сэр Ульрих проворчал с удовлетворением:
— Это по справедливости.
— И никакого милосердия к преступникам! — добавил Ангелхейм.
Я покосился на его чистое улыбающееся лицо.
— Да, вы правы, дорогой друг. Пока никакого.
Мы оставили разведчиков завершать расправу, Ангелхейм пару раз заинтересованно оглянулся, а Ульрих проворчал:
— Как мало народу надо… Того и гляди, назовут вас Милосердным. Ричардом Милосердным!.. Тьфу, стыд какой. Видите, сэр Ричард, как превратно иные понимают такое незнакомое слово, как милосердие. Надо осторожнее с высокими понятиями.
Ангелхейм заметил рассудительно:
— Но сэр Ричард и так неосмотрительно милосерден. Когда другие вешают по двадцать человек, он только по пятнадцать. А то и, стыд какой, вообще не больше десятка!
— Да, — сказал сэр Ульрих, — это сразу заметно.
Я привстал в стременах, навстречу гигантскими прыжками несется Бобик с задавленным оленем в зубах и недоумением в глазах: почему так медленно?