Читать книгу «Старый Сантос и его потомки» онлайн.
— Леся с ребенком — дома, а Самуил воюет… Там, где все наши… Дай бог, чтоб вернулся живым-здоровым. Хороший он у нас хлопец, ну и Леся ему под стать… Учительница. Толковая!
Через полчаса они уже шли за нагруженными санями, и Пинхас с волнением слушал рассказы этих добрых людей. Он смотрел на них, и ему казалось, что это какой-то удивительный сон.
Вскоре они уже были в поселке. Увидев брата и родных, друзей, Пинхас Сантос долго стоял, не веря своим глазам. Молчал, хотя ему хотелось кричать, плакать, рыдать. Ему казалось, как и всем, кто был в эту минуту дома, что сквозь жуткий мрак пробился яркий свет, первый проблеск жизни, радости, человеческого счастья.
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
Симха Кушнир, кажется, уже позабыл, как держать перо в руках. От бухгалтерских дел он был давным-давно оторван. Какие теперь дела, когда хозяйство запущено, виноградники разорены и поросли бурьяном и чертополохом.
Считанные лошади, оставшиеся после того, как оккупанты разграбили все, что можно было, погибли от голода, а людей гоняли на тяжелые работы — в каменоломню, на восстановление дорог. Здесь, в поселке, все было запущено, разорено.
Люди жили впроголодь. Соседи помогали ружичанам как только могли, но и у них нечего было есть. Частые наскоки оккупантов довели людей до нищеты — ведь грабители отбирали все, что находили в домах, в хозяйстве…
Что осталось, люди тайком выносили в соседние села и меняли на хлеб, картофель, чтобы кое-как продержаться с женами и детьми. Прославленные виноградари, мастера виноделия позабыли свою профессию; они чинили обувь, латали одежду, стругали, делали спички, мастерили плошки, чтобы как-нибудь просуществовать, заработать на кусок хлеба.
Уходить куда-нибудь было строго-настрого запрещено: жизнь висела на волоске. А когда налетали каратели, сборщики налогов и продуктов — ружичане с женами и детьми оставляли свои жилища и, захватив с собой жалкие крохи, огородами, дворами бежали в Лукашивку и скрывались там. Каждый имел свой тайник, свое убежище…
Симха Кушнир уже не припомнит, когда он в последний раз писал стихи. Не до этого было! Стихи и не лезли в голову. Притом, однако, он знал, что остался в поселке единственным человеком, которому суждено записать все, что происходит здесь и в округе. Какое горе, какое несчастье обрушилось на людей. И если он даже не доживет до того часа, когда кровожадный враг будет повергнут в прах, когда вернутся наши славные бойцы, пусть потомки узнают обо всем, что здесь людям довелось пережить, пусть узнают о страшных преступлениях лиходеев, о гибели Ружицы, Лукашивки, жители которых были некогда так счастливы и славились на всю область…
После нескончаемого мучительного дня и тяжкого труда Симха Кушнир, возвращаясь в свое мрачное, холодное пристанище, зажигал плошку, доставал из тайника заветную тетрадь и садился записывать все, что он видел и слышал. Так в былые времена поступали летописцы, из рода в род передававшие свои записи… Когда он писал, ему казалось, что он беседует чуть не со всем миром. В эти поздние ночные часы он забывал об усталости, о голоде и холоде. Ему хотелось, чтобы грядущие поколения, если будет продлен род человеческий, знали хоть десятую долю того, что пришлось пережить людям этого отдаленного уголка земли.
«Люди добрые! — писал он дрожащей от усталости рукой. — Когда вы будете читать эти строки, в Ружице и Лукашивке уже, конечно, никого не будет. Вы не застанете живых свидетелей, могущих вам поведать о горе, о муках, оскорблениях, которые нам довелось пережить. Такой кошмар никому и не приснится. Так читайте же, люди, и расскажите об этом своим детям, внукам, правнукам, чтобы они могли ценить свободу, свободную жизнь.
Черная страшная ночь опустилась над нами, и никто не знает, когда это кончится. Если вы когда-нибудь читали историю, если слыхали о Гамане, об испанской инквизиции, то знайте, что все это у нас повторилось и умножилось во сто крат. Благодаря нашим соседям, колхозникам из Лукашивки, — спасибо им, добрым, благородным людям, которые рисковали жизнью, — Симха Кушнир, бухгалтер артели Ружицы, может покамест сидеть у плошки в своем логове и писать кровью сердца эти строки. Наши соседи делились с нами последним куском хлеба, помогали, как только могли, и страдали точно так же, как мы, от голода и вечного страха. Проклятые оккупанты отнимают у них все, высасывают последние соки.
Мы бы взялись за оружие, но где возьмешь его? Мы бы вышли сражаться, но что поделаешь, когда все молодые, которые могут держать винтовку в руках, ушли на фронт, а здесь остались старики, обессилевшие женщины и дети, измученные и опустошенные горем.
Все мы живем хуже, чем в тюрьме, а выбраться за Ружицу — означает смерть: оккупанты расстреляют на месте. Мы совершенно парализованы, оторваны от всего мира, каждый и всякий может надругаться над нами, убить. Каждый и всякий может схватить тебя, потащить в гестапо и получить за эту акцию несколько марок или кило соли…
Страшная ночь опустилась над нами, и никто не знает, когда взойдет солнце, когда вернутся наши избавители. Об этом все мы мечтаем, и это поддерживает наше существование…»
Так сидит по ночам Симха Кушнир и все пишет и пишет, пока не смыкаются глаза, и он засыпает над тетрадью. А иногда плошка гаснет, и ему приходится брать свою тетрадь, пузырек с чернилами, который он бережет как зеницу ока, и уходить к своему доброму соседу Менаше-бондарю, у которого есть запас сухих лучин, горящих, право, лучше всяких плошек, коптилок, моргалок…
Ночной ветер безжалостно терзал крышу на хате бондаря, и наполовину оторвавшийся лист железа грохотал, будто снаряды падали вблизи. Завывало в дымоходе, словно черти вели хоровод. Менаша прилег на лежанку после того, как излил душу перед бухгалтером, который все писал, склонившись над тетрадкой. Сегодня, в который раз уже, бондарь свел разговор с ним на сына, который не подает никаких вестей, словно сквозь землю провалился. Бондарь начал уже дремать, но сквозь гудение ветра услышал осторожный стук в дверь. Возможно, почудилось? Но стук повторился. Странно! Кто может стучать в столь поздний час и в такой мозглый холод?
Симха Кушнир на всякий случай спрятал тетрадку, дунул на коптилку, подошел к соседу:
— Слышишь, Менаша, кто-то стучит…
— И мне кажется… — поднялся с лежанки хозяин дома, напрягая слух. — А может, это только кажется?
— Стучат, — уверенно проговорил Симха. — Прислушайся.
Наконец донесся негромкий голос:
— Открой, отец!.. Это я — Симон!.. Не бойся, открой!..
Менаша набросил куртку на плечи и направился к дверям, чувствуя, словно куда-то стремительно падает. Несколько секунд он еще вслушивался, потом нащупал в темноте спички, засветил лучину и отпер дверь.
Перед ним стоял сын. Обросший, промокший насквозь, в фуфайке и ушанке. На плече висел автомат. В больших усталых глазах сверкнули слезы.
— Симон, сынок мой, что ж ты на пороге стоишь? — засуетился отец и громко заплакал. — Боже мой, какое счастье, что я тебя вижу! Значит, жив?..
— Пока жив, отец… — переступая порог, срывающимся от волнения голосом ответил нежданный гость и снял мокрый ватник, вытирая рукавом автомат.
— Откуда ты, сынок, где был? Как добрался к нам? Намучился — по тебе видно… — стал забрасывать вопросами отец, помогая ему раздеться.
— Все было… — уклончиво ответил Симон. — Разве сразу перескажешь?