Когда раскрыл глаза, то долго никак не мог припомнить, где он и как сюда попал.
Поднялся, подошел к печи, возле которой стоял бочонок цвелой воды. Зачерпнув кружку, кое-как умылся и почувствовал какое-то облегчение. На печи лежала краюха хлеба, сухая как камень. Он опустил ее в бочку с водой и стал грызть. Казалось, никогда хлеб не был так вкусен, как в эту минуту. В шкафчике нашел луковицу, соль — и совсем обрадовался.
Теперь нужно было еще найти веревочку, чтобы кое-как перевязать башмаки, которые за дорогу совсем развалились. Осталось ждать, пока снова стемнеет, тогда он двинется дальше в путь.
День тянулся как вечность. Пробовал было уснуть, но как только смыкал глаза, ему казалось, что кто-то крадется, что каратели окружают халупку и вот-вот ворвутся сюда и расквитаются с ним. Правда, смерть его ничуть не страшила. Чем такая жизнь, то уж лучше, пожалуй, перестать мучиться. Но теперь, когда он вырвался из гетто, все больше думалось именно о жизни, появилась даже какая-то надежда. Неужели так жестоко окончится его существование и никто из родных и близких никогда не узнает, как он встретил свой смертный час?
Наконец он дождался темноты. Заморив кое-как голод и жажду, он двинулся в путь. Но вскоре почувствовал сильнейшую усталость.
Краешек месяца прорезался сквозь тучи и осветил заснеженное холмистое поле. Напрягая все силы, он шел, преодолевая усталость и тревогу. Любой ценой он должен до рассвета добраться в Ружицу! Уже вторую ночь он в пути, больше не выдержит. Но как ни старался, все же до утра не смог туда добраться. Пришлось искать пристанище. К счастью, он увидел в поле, вдали от дороги, заснеженную полуразрушенную скирду соломы и направился к ней. Оглядываясь, нет ли кого-нибудь поблизости, стал выдергивать из скирды замерзшую солому и рыть себе нору. Ему это удавалось с трудом. Руки невыносимо болели. Но все же он забрался внутрь скирды, прикрыв снаружи вход. Лежал и прислушивался, как гудит ветер.
Он скорчился, устраиваясь поудобнее, и, хотя терзал затхлый запах прелой соломы, вскоре уснул.
Сквозь сон услыхал ржанье лошадей, голоса людей и проснулся. Вспомнил о ноже… Если это враги, он по дастся им живым, будет отбиваться, пока есть силы, а если суждено ему погибнуть, то кого-нибудь из оккупантов он заберет с собой на тот свет. Он осторожно раздвинул солому, присмотрелся и невдалеке от скирды увидел крестьянские сани, лошаденок, которые мирно драли солому из скирды. Чуть поодаль стоял человек в высокой овечьей шапке. Длинные его усы были покрыты инеем. Он что-то говорил соседу, стоявшему подальше и пугливо глядевшему на скирду. Пинхас Сантос, напрягая слух, старался услышать, о чем эти люди говорят, но не мог ничего разобрать из-за порывов ветра. Он только заметил, что крестьяне не меньше его были ошарашены. И если это так, думал он, то нечего их бояться. Они скорее всего приехали из соседнего села за соломой…
Усач отошел немного от скирды и неуверенно крикнул: — Эй, кто там? Вылазь!..
Сантос не знал, как быть, но все же решил выбраться, чтобы люди не подняли шума, не позвали на помощь.
И вот он стоит, весь помятый, и смотрит на испуганных, ошеломленных людей, а те — на него. Убедившись, что им не угрожает опасность, крестьяне подошли ближе. А тот, с усами, удивленно всматриваясь в незнакомого, промолвил неуверенно:
— Постой, постой, а вы часом не будете братом нашего Гедальи?
Бледное, заросшее лицо Пинхаса вспыхнуло, сердце неистово забилось.
Он долго смотрел на усача и на его напарника, стоявшего поодаль, и наконец ответил:
— Да. Я брат Гедальи… Откуда вы меня знаете?
— Откуда? Вы приехали перед самой войной к брату в гости из Москвы… Я пил за ваше здоровье. Помните? Гедалья — мой старый друг… Теперь я узнал вас… А как же!.. — И, повернувшись к напарнику, воскликнул: — Кузьма, что ж ты стоишь? Ведь это родной брат Гедальи, твой родич, можно сказать!..
Кузьма Матяш подошел ближе, всматриваясь в человека в изодранной фуфайке и рваных башмаках. Он тихонько промолвил:
— Боже!.. Ну конечно… брат Гедальи…
— А что с ним, с моим братом? Жив?! — дрожащим голосом спросил профессор. — Что с ним, что со всеми? Живы?..
— Живы… — ответил Данило Савчук. — Правда, им тяжело приходится… Чудом мы их спасли… А вы где же были? Откуда вы?
Пинхас, не сводя глаз со словоохотливых людей, махнул рукой:
— Откуда? Из ада…
— Ну, и у нас тут не рай… — вставил Кузьма Матяш, доставая вилы из саней. — Сейчас наберем соломы и отвезем вас к брату… Вот будет радость, а? Не перестает вспоминать… Он уже не думал увидеть вас живым… Как он будет счастлив!.. Сейчас поедем…
— Да… Многие про вас говорили… — вставил Данило. Затем кивнул другу: — Давай, Кузьма, будь ласкавый, достань сперва там в санях нашу торбинку. Дай человеку, пусть поест, покамест мы нагрузим сани…
Сантос взял дрожащими руками пирог, протянутый ему Кузьмой, долго глядел на него и, отвернувшись, чтобы скрыть жадность, стал есть. Насытившись, он стал присматриваться к этим людям, быстро нагружающим сани. Матяш горестно усмехнулся, качая головой:
— Не узнали нас? Теперь все мы на чертей стали похожи. Да… Жизнь… Будь она проклята! Измучились все, издергались, не знаешь, что тебя ждет завтра… Мы — из Лукашивки… Друзья Гедальи. Наверное, запамятовали, сколько вина мы с вами выпили, когда вы приехали к брату из Москвы?
— Кузьма Матяш?!
— Он самый! — вмешался Савчук. — Да вы теперь с ним родичи… Его дочь Леся — жена вашего племянника, Самуила… У них дочка родилась…
Сантос удивленно взглянул на усача, не совсем понимая, о чем речь. Ведь идет война, какая жена, что за дочка? Он спросил:
— А где же они?