Читать книгу «Сборник "Тюдоры". Компиляция. Книги 1-8» онлайн.
— Мой отец происходил из рода Верде. Это старинный род испанских евреев. Мы жили в Арагоне. Приехав в Англию, отец сменил фамилию на Грин. Мои парижские родственники носят фамилию Гастон. Карпентер — фамилия моего мужа, а происходит он из рода Дизраэли. Сейчас муж в Кале.
При упоминании о Дэниеле мой голос слегка дрогнул.
— Мы там жили… до вторжения французов. Муж попал к ним в плен. Я давно не имею вестей о нем. Ребенок — его сын. Мальчик не говорит с тех самых пор, как мы бежали из Кале. Должно быть, это следствие сильного испуга. Но он — сын Дэниела Дизраэли и нуждается в том, что принадлежит ему от рождения.
— Я вас понимаю, — уже мягче ответил врач. — А чем вы докажете принадлежность к вашему народу и искренность вашего намерения?
Даже в его доме, где нас вряд ли подслушивали, я привычно понизила голос до совсем тихого шепота.
— Когда умер мой отец, мы повернули его лицом к стене и сказали: «Возвеличено и свято будет имя Господне в мире, что сотворил Он волею Своей. И да воздвигнет Он царствие свое в дни вашей жизни и жизни всех колен Израилевых, и да приидет оно вскорости, по молитвам вашим. Аминь».
— Аминь, — прошептал врач, закрыв глаза. Потом вновь открыл их и спросил: — И чего же вы от меня хотите, Ханна Дизраэли?
— Мой сын не говорит.
— Он немой?
— В Кале у него на глазах убили его няньку. С тех пор он не произнес ни слова.
Врач кивнул. Он усадил Дэнни на свое колено и осторожно коснулся лица малыша, ушей и глаз. Я подумала, что Дэниел, должно быть, с такой же заботой осматривал чужих детей. Увижу ли я своего мужа снова? Смогу ли научить сына произносить имя его отца?
— У вашего сына нет ни болезней, ни телесных повреждений, которые мешали бы ему говорить.
— Он смеется, издает другие звуки. А вот слов не произносит.
— Вы хотите сделать сыну обрезание? — совсем тихо спросил врач. — Это даст ему определенную жизненную принадлежность. После этого в нем будут признавать еврея. И сам он будет ощущать себя евреем.
— Нынче я храню свою веру в сердце, — еще тише, чем он, сказала я. — В детстве я ни о чем не думала, ничего не знала и просто тосковала по своей матери. Теперь я уже взрослая. У меня есть сын. Теперь я понимаю: есть нечто большее, чем связь матери с ребенком. Есть наш народ и наша вера. Наша маленькая семья — часть большой семьи, называющейся нашим народом. Так было и так будет. Мы смертны, но наш народ продолжает жить. Я потеряла отца, мать. Возможно, потеряла мужа. Но у меня остается сын, и у меня остается принадлежность к нашему народу. Я знаю: Бог есть. Я знаю Его имя — Элохим. Значит, есть и вера. Маленький Дэниел — часть нашего народа. Я не могу и не смею скрывать этого от него.
Врач кивнул.
— Это не займет много времени, — сказал он.
Он взял Дэнни на руки и куда-то понес. В глазах малыша появилась тревога. Я постаралась ободряюще улыбнуться ему, хотя не знала, поможет ли ему моя улыбка. Я подошла к окну и вцепилась в оконную задвижку. Я сжимала пальцы все сильнее, пока они не побелели. Изнутри донесся негромкий плач Дэнни. Свершилось! Теперь он — настоящий сын своего отца.
Должно быть, врач был еще и раввином. Я не осмелилась об этом спрашивать, когда он передал мне затихшего Дэнни.
— Думаю, теперь ваш сын заговорит.
Я поблагодарила за помощь. Врач проводил меня до двери. Он не советовал мне быть осторожной. Я не обещала ему молчать. Мы и так оба знали: по другую сторону двери была страна, где наш народ презирали и ненавидели, где ненавидели и презирали нашу веру, забывая, что мы — немногочисленный народ, рассеянный по всему свету, а наша вера — немногочисленные полузабытые молитвы и не всегда понятные нам ритуалы.
— Шалом, — тихо сказал врач, открывая дверь. — Ступайте с миром.
— Шалом, — ответила я.
Уайтхолл и Лондон были одинаково безрадостными. Город, когда-то поднявшийся и поддержавший Марию, теперь ее ненавидел. Смрад смитфилдских костров отравлял воздух на целых полмили. А по правде говоря, этим смрадом был отравлен воздух над всей Англией.
Но Мария оставалась беспощадной. Она ни на мгновение не сомневалась: все те, кто не примет святые таинства католической церкви, обречены гореть в аду. Земные муки были пустяком по сравнению с вечными мучениями, ожидавшими души грешников после смерти. И потому нужно и впредь делать все, чтобы не дать дьяволу завладеть душами. Пусть ужасаются родные, друзья и соседи сжигаемых грешников; пусть бунтарски настроенные толпы глумятся над палачами и проклинают священников. Когда-нибудь и им откроется великая правота битвы за спасение душ. Мария по-прежнему считала себя заботливой матерью английского народа. Детям не всегда по нраву то, что мать делает для их же пользы. Главное — не идти у них на поводу. Она будет и дальше спасать всех, вопреки их желанию. И пусть при ней не говорят о милосердии и пощаде. Она проявляет высшее милосердие.
Королева не желала слушать даже епископа Боннера, тревожившегося за спокойствие города. Боннер предлагал сжигать еретиков рано утром и не устраивать из казней страшное зрелище. Мария гневно возразила ему, что готова идти на любой риск во имя исполнения Божьей воли. Сожжение еретиков — благое дело, и потому его исполнителям нечего таиться. Нужно сжигать и нужно заставлять народ видеть, как поступают с теми, кто отрицает законы святой католической церкви. Всякий, кто осмелится просить о снисхождении к еретикам, — их пособник, а потому подлежит сожжению наравне с ними.
Осень 1558 года
В сентябре двор был вынужден перебраться в Хэмптон-Корт. Врачи надеялись, что свежий воздух благотворно подействует на дыхание королевы, которое стало хриплым и затрудненным. Ей предлагались всевозможные микстуры и припарки, однако улучшения ее здоровью это не приносило. Мария крайне неохотно допускала к себе врачей и часто отказывалась принимать лекарства. Возможно, она помнила, как эти же врачи пытались лечить ее младшего брата, и считала, что их ухищрения лишь повредили ему. Вскоре я поняла: королева уже отринула все телесное, и собственное здоровье ее больше не волнует.
Эта поездка была особой в жизни Дэнни. Он впервые ехал как седок, а не как живой мешок, накрепко привязанный к седлу. Путь был недолгим, и я рассудила, что сын уже вполне большой и сильный, чтобы сидеть на втором седле у меня за спиной и крепко держаться за мою талию. Он по-прежнему ничего не говорил, но рана после обрезания зажила, и Дэнни оставался таким же спокойным и улыбчивым ребенком. Судя по тому, как крепко он обнимал меня своими ручонками, я чувствовала: это путешествие ему очень нравится. Думаю, он понимал, что впервые едет «как большой». Я выбрала самую смирную лошадь. Торопиться было некуда, и мы неспешно двигались вслед за повозкой королевы по мокрым дорогам, тянущимся через такие же мокрые поля, где крестьяне пытались жать сырые колосья ржи.
Дэнни жадно ловил впечатления от поездки. Он даже ухитрялся махать работникам на поле и тем, кто стоял в дверях своих домов, провожая взглядом нашу процессию. Никто не улыбался и не махал ему в ответ. Думаю, такое отношение к доброжелательному, улыбающемуся ребенку красноречиво свидетельствовало о многом. Дэнни ехал вместе с королевской процессией; гнев и ненависть к Марии распространялись на всех, ехавших с нею. Англия, как и Лондон, была настроена против королевы и не желала прощать ей ничего.