— Куда? В случае чего в окно и на огород выскочишь. Там — прямиком на базар. Все от меня так линяли. Никого не накрыли. И ты не трепыхайся. Не впервой тут.
Дрозд выставил на стол угощенье. Разворачивая один сверток за другим, нарезал колбасу и селедку, корейскую капусту чимчу, разделывал крабьи ноги. Кетовую икру выложить из банки было некуда.
Из посуды у Тоськи были лишь стаканы. Не утруждала себя баба лишними хлопотами. И, залив в горло стакан водки, тут же отправила туда кусок колбасы величиной с кулак, подпихнув его нечищеной жирнющей селедкой.
— Ешь, Тоська, тварь патлатая. Ты голодная, как собака. А и я не счастливей тебя. Пей, покуда живы! — налил шнырь бабе еще полстакана.
— А любовь когда? Иль погодишь малость? — пропихивала Оглобля остаток колбасы.
— Имеем время, — успокоил Дрозд.
Наевшись, Тоська подобрела, даже улыбаться начала лениво, захмелев.
Дрозд смотрел на эту улыбку завороженно. Когда-то Тоська была неотразимой. Ее продажная улыбка снилась фартовым на холодных нарах и шконках Колымы. В ее честь слагались трогательные песни в бараках. Их подхватывал прокравшийся колымский ветер и, подвывая зэкам на все голоса, разносил песни по зонам. Но ни одна из них не ворвалась сюда, не прозвучала.
А все потому, что многие любили ее одну. Она любила всех сразу. Подруга удач и застолья, Тоська никого не оплакивала, никого не пожалела; ни один из- поклонников не застрял в ее душе и памяти. А сердце проститутке иметь не полагалось. Ни к чему оно ей было.
Оглобля вскоре совсем разомлела, видно, и впрямь, давно не пила. Дрозда, как, впрочем, и других, Тоська никогда не стеснялась. Она расстегнула кофту, сдавившую грудь, и запела гнусаво:
Не люби вора, вор попадется,
а передачку носить не понравится.
А я любила вора и любить буду,
Я носила передачу и носить буду.
Потом, обхватив шныря рукой за шею, повалила привычно на обшарпанный, замызганный диван. Дрозд млел от счастья. Купленного, короткого, как миг.
— Тоська, лярва, змея ползучая, ведь умеешь радовать, но почему без сердца? — вопил шнырь.
Оглобля вскоре оставила Дрозда в покое. Отпила портвейн из горла, сказала шнырю, уже посуровев:
— Гони башли и хиляй. Да кентам скажи, что мусора по ним, видать, шибко соскучились.
— Глаза б мои их век не видели, — сплюнул Дрозд.
— Пахану передай: коль без подогрева держать меня будет, долго не выдержу, — сказала Тоська.
— Это как понять?
— То не для твоей тыквы. Он поймет.
А в это время к Дяде пришли двое законников, хозяева самых больших и отчаянных «малин».
Пахан подсел к столу:
— Навар поделили честно?
— Как мама родная, — рассмеялся фартовый, которого все «малины» знали по кличке Рябой. Второй, с кличкой Кабан, лишь молча кивнул громадной черной головой.
— Лягавые нас по городу шарят. А потому не надо давать им- опомниться, завтра ночью берем универмаг. Центральный. Там на втором этаже ювелирный отдел есть.
— Его же после сегодняшней ночи на особую охрану возьмут. Засыплемся. Зачем рисковать? Надо дать лягавым успокоиться. А уж потом точку брать, — не согласился Кабан.
— Пустое лепишь. Пару дел провернуть успеем, — настаивал Дядя.
— Универмаг на самом пупке. Как к нему подвалить? Каждый угол виден, — перечил неуверенно Рябой.