— Спирт возьми в палатке. Мужики покажут, где стоит. Быстрее иди. И бинт прихвати, — сказал фартовому.
Когда Берендей вернулся, бригадир еще вытаскивал финку, тихо разговаривал с Харей.
— Повязали бандюг. Всех словили. Один уже дохлый был. Его Берендей убил. Старшего их него. А другие двое — связанные валяются за палаткой. Мы их завтра милиции сдадим. За ними утром вездеход приедет. А ночью мы их покараулим, чтобы не расползлись…
Федька лежал, уставив глаза в потолок. Молчал. Ничем не выдавал нестерпимой боли.
Берендей неуклюже топтался рядом. Он чувствовал себя беспомощным перед случившимся. Смотрел на финку, на пальцы Подифора. Еще немножко и…
Слышал фартовый, если из-под финача хлынет кровь — не жить фартовому, если нет — есть надежда.
Подифор не спешил. Лезвие почти вытащил, остался лишь обоюдоострый конец финача. Его жало. И промысловик, знавший многие тонкости, будто замер.
Федька почти не дышал.
— Потерпи малость, Федунька. Уже скоро, — обещал мужик и тихо, на шепоте вытащил финач из тела.
— Не выкидывай, — заткнул рану бинтовым тампоном. Из- под него хлынула кровь, но охотник быстро остановил ее.
— Теперь не шевелись. Я тебе принесу настой от боли. Уснешь быстренько. А гам, глядишь, рана затянется за тройку деньков. А ты, Берендей, укрой Федьку. Тепло и покой, вот что нынче ему нужно, — говорил Подифор.
Вскоре он принес настой. Напоив им Харю, обтер лицо поселенца. И вызвал Берендея наружу кивком головы.
— Плохи дела, фартовый! Хорошего человека теряешь. Он за тебя, поганца, жизнь положил. На что ты снюхался с ними? Они ж тебя уложили бы за милую душу. Их из Черной милиция выкурила. Выследили их ночью. Троих милиционеров ранили. Даром им не сойдет. Федьку жаль. Больной был. А сумел тебя прикрыть собою. Эх, мать твою… Ну почему страдают лучшие? Ладно б чуть левее финач прошел…
— Ты думаешь, что не оклемается? — не верилось Берендею.
— Мало надежды, — вздохнул бригадир.
— Дай последнюю разборку сделать, — попросил его Берендей.
— С кем? С бандюгами?
— С ними.
— Отпустишь их.
— Еще чего!
— Тогда иди. Но не убивай. Их судить будут. Пусть перед всеми за все ответят.
— Не трону. Слово даю! — пообещал Берендей.
Белое Эхо и Лунатик лежали рядом с мертвым Паном, связанные по рукам и ногам.
— Ну, фрайера, надергались? Паскуды вонючие. На кой хрен лезли сюда? Чего тут оставили? Мало намокрили по свету? Зачем ко мне наладились? Иль я звал вас, пидоров? На что моего кента ожмурили?
— Не хрен ему в дела фартовые соваться было. Отдал бы ксивы — никто б не тронул.
— Ты, вошь ползучая, пес мокрый, со мной о том ботал бы. Иль терпежу не стало дождаться тихо? Мои ксивы! Они тебе на что? Я пахан! А ты что есть?!
— Мне хрен с тобой! Ксивы-сам знаешь зачем. Мусора на хвост сели. Смываться надо было. Не могли ждать. А твой кент залупился. Сам и наглотался, — огрызался Лунатик.
— Ты нашего пахана угробил. Чего за фрайера пасть раскрываешь? Иль Пан не в счет? — скрипел зубами Белое Эхо.,
— Все в счет. Но какая лярва замокрила в порту бабу Дяди? Кроме вас, блядей, некому было, — спросил Берендей.
— Нашел о ком вспомнить. Она что, твоя подружка? Так этих в любом кабаке… Не Пан гробанул. В очко проиграл Лунатику девятого, кто по трапу сойдет. Она и оказалась невезучей. Откуда знали, что блатная? — зло хохотнул Белое Эхо. И добавил — Моя лучше была. И то не жива. Почему другие должны дышать?