Берендей налил гостю чаю. Тот от еды отказался. И теперь, расстегнув ворот рубахи, пил, потел, рассказывал неторопливо:
— Анютка моя на материк махнула. К своим. В отпуск. Я ее до самолета проводил. И на обратном пути ее убили. В Южно-Сахалинске. Она там никого не знала. Ни родни, ни знакомых не было. Кто, за что пришил — не мог я усечь. Кому могла помешать моя баба…
— С чего решил, что пришили? — спросил Берендей.
— Я ж хоронил. Как было не увидеть мне, когда в мертвушке ее голую показали. Финачем угробили. Отменный мокрушник на нее вышел. Знал, что делал… А значит, из-за меня, — сглотнул гость жесткий комок, срывавший голос.
Федька выставил нос из-под одеяла. Разговор показался ему интересным.
— Руку признал? — спросил Берендей.
— Если б признал, давно бы тыкву тому скрутил своими руками. Их, мокрушников, у тебя было, как шерсти на звере. Потому — не мне его искать. Тебе!
Берендей насторожился:
— В бега фалуешь?
— Покуда нет. Обмозгуем давай. Ведь я в твоей «малине» теперь за пахана. Нутром чую, что мокрушник рядом.
— Ты что-то темнишь. Моим кентам ты вовсе ни к чему. Баба твоя — тем более.
— За откол мой мстили! Иль не допер? Вот и пришлось вернуться к кентам, чтоб душегуба того, пусть из-под земли, но Достать! Потому и к тебе нарисовался. Все выложил. Суди сам. Никого не закладывал, в ходку из-за меня никто не пошел, а беду мне принесли твои кенты. Уж я всех перетрясу, а сыщу гада! Иль я — не фартовый! — громыхал гость гневно на все зимовье.
Берендей стал расспрашивать его: кто остался в «малине» из прежних, кого из новых взяли, кто чем занят, кто на чем засыпался, кто вернулся из тюрем.
Дядя, отвечая, понемногу остывал. Разговор пошел ровнее, спокойней.
Харя сжался в комок от удивления, что фартовые, не таясь, обговаривают при нем свои дела.
«То ли с горя тот мужик рехнулся, то ли ему уже терять стало нечего», — думал Харя.
А Дядя, словно подслушав его мысли, спросил, кивнув через плечо:
— Подружка?
— Съехал ты, кент, с чего б я лидером заделался? Ведь на поселении. И бабу мог бы… А этот — кент мой. Его ни на какой общак не променяю. В зоне мы были вместе и тут тоже. Он не фартовый. Но ботай при нем на всю. Не заложит. Это заметано.
Дядя оглянулся на Харю. Глаза — вприщур. Изучающие.
«Что ж ты за хмырь, если тебе сам Берендей доверяет вконец?»— молча рассматривал гость Федьку.
«А вот такой! Не хрен собачий, не обиженник, кент пахана!»— вызывающе глянул Харя на медвежатника.
«Тощий, мурло — как у запойного кобеля, весь в горсть вместишься, чего гоношишься, кусок сушеного дерьма?» — еще более сузились глаза Дяди.
«Я и такой в чести у пахана! А ты, старый хрыч, зачем сюда заявился?» — сверкнул обидой взгляд Федьки.
«Посмотрим, на что гож», — остановились зрачки Дяди, как две маслины, в Федькиных глазах.
«Я уж проверен много раз. И с Берендеем не из навару дышу рядом. Это ты, старый козел, за помощью приплелся. Не тебе меня на воду выводить», — насмешливо ответили глаза Хари.
«Ишь, падла! Я нынче пахан!» — округлились в злобе глаза Дяди.
«Видали мы таких», — сплюнул Харя.
Он молча встал с койки, подживил огонь в печи, взялся за котлеты. Делал вид, что его вовсе не интересует разговор фартовых.
Что темнить, Дядя не понравился Харе. Да и кому придется по душе человек, принявший нормального поселенца за педераста? И Федька всячески выказывал ему свое презрение.